Щеки официантки розовеют, она стоит, вперив взгляд в пол.

– Воды, – выпаливаю я, пока мама еще чего-нибудь не учудила. – Принесите нам всем воды. Спасибо.

Девушка кивает и в буквальном смысле бежит прочь. Я сердито смотрю на маму.

– Расслабься, дорогая. Девица, вероятно, даже не поняла, что я сказала.

Я уже открываю рот, чтобы ответить, но Джейн пинает меня под столом, и я умолкаю. Так что мы сидим в молчании, пока официантка не возвращается с нашей водой. Она принимает у нас заказ.

Через пять минут тишины мама говорит:

– Итак, мы практически не знаем, как ты жила после переезда сюда. Ты получила в январе письмо насчет своего заявления в Вандербильт[37]?

Я барабаню пальцами по белой скатерти и игнорирую мурашки, бегущие у меня по спине.

– Получила.

Она ждет продолжения, но я молчу, поэтому она подталкивает меня:

– И?

– Я… гм… – Я поворачиваюсь к окну, смотрю на расстилающийся внизу город с мириадами огней, и мне очень хочется раствориться в них, чтобы избежать этого разговора. – Я не уверена, что хочу поступать в Вандербильт.

– Прошу прощения?

Голос мамы холоден как лед, и я поворачиваю голову и встречаюсь с ней взглядом. Она смотрит на меня прищурившись, ее губы плотно сжаты. Джейн копается в своем телефоне и делает вид, будто не слышит нас.

Я сглатываю комок в горле.

– Я сомневаюсь, что хочу поступать в Вандербильт. Я не хочу возвращаться с Теннесси.

– А куда ты хочешь поехать?

– Я вообще-то подумываю о том, чтобы жить в Корее. Может, в Инчхоне.

Или, возможно, в Сеуле. Но маме не надо знать о моей безумной мечте жить вместе с Софи, находиться подальше от семьи и быть рядом с Джейсоном.

Мама ставит локти на стол и указательными и большими пальцами сжимает виски и испускает едкий смешок.

– Ты серьезно?

Должно быть, мое молчание является для нее убедительным ответом, потому что ее лицо искажается от гнева, ноздри раздуваются, брови сходятся на переносице, взгляд становится острым, как кинжал. Она опускает руки на колени, подается вперед и шипит:

– Я этого не допущу. Твое место не здесь.

Я хмыкаю. Потому что гораздо проще дерзить ей, чем показывать страх, от которого у меня внутри все холодеет.

– А Теннесси – мое место?

– Да!

От маминого крика нас спасает официантка. Мы напряженно молчим, пока девушка расставляет тарелки со стейком и суши. Джейн тут же принимается за свою лапшу. Она сидит низко склонившись над миской и, как всегда, держится подальше от зоны распространения взрывной волны.

Мама режет мясо на крохотные кусочки, и по ее тарелке растекается смесь растопленного сливочного масла и крови.

– После церемонии ты возвращаешься домой, – говорит она. – Никаких возражений.

Я откладываю палочки – я уже не голодна.

– Ты не заставишь меня вернуться.

Мама кладет в рот кусочек, жует его и не мигая смотрит на меня.

– Грейс, ты моя дочь. Если я говорю, что вернешься, значит, ты вернешься. Ты несовершеннолетняя.

– Остался всего один месяц.

Ее вилка замирает на пути ко рту.

– В следующем месяце мне исполнится восемнадцать, – говорю я. – И я не обязана буду выполнять все, что ты требуешь. По закону.

Она выпрямляет спину и расправляет плечи, продолжая сверлить меня взглядом. Ее руки дрожат, когда она складывает приборы на тарелке.

– То, что тебе исполнится восемнадцать, еще не значит, что я перестаю быть твоей матерью. Поскольку я содержу тебя…

– Тебе не надо содержать меня. У меня есть деньги.

У нее расширяются глаза, и она откидывается на спинку стула. Но, думаю, я шокирована сильнее, чем она. Мне никогда не приходило в голову, что можно открыто бросить ей вызов, полностью обрезать все связи с ней и папой, поступить по-своему. Однако сейчас у меня получилось. Возможно, у нее есть возможность не подпускать меня к моему трастовому фонду, пока мне не исполнится восемнадцать, но я каждое лето работала в папиной студии и получала зарплату. У меня хватит денег, чтобы целый год платить за колледж, или за квартиру в Лос-Анджелесе, или за что-нибудь еще – в общем, до тех пор, пока я не приму решение. Эта мысль наполняет меня силой. Достаточной, чтобы я могла продолжить разговор.

– Я могу позаботиться о себе, у меня есть для этого деньги, – говорю я. – Так что мне наплевать, что ты думаешь.

Над нашим столиком повисает такая гнетущая тишина, что стук приборов и гул голосов в зале кажется мне особенно громким. Моя грудь учащенно вздымается и опускается, как будто я только что пробежала стометровку. Мама так долго сидит неподвижно и смотрит на меня, что я начинаю опасаться, а не хватит ли ее удар от шока.

Наконец она произносит тихим голосом, почти шепотом:

– Я уже потеряла одного ребенка. Я не хочу терять еще одного.

Эти слова для меня, как удар по лицу. У меня перехватывает дыхание. Я судорожно хватаю воздух ртом, превозмогая дикую боль внутри.

– Как ты можешь говорить такое? – Мука слышится в каждом моем слове.

Мама складывает руки на груди, самодовольно ухмыляется и высокомерно вскидывает голову.

– Если тебе тяжело говорить о брате, значит, ты еще недостаточно взрослая, чтобы жить самостоятельно.

Наконец мне удается сделать несколько глотков воздуха. Я провожу дрожащими пальцами по волосам.

Ужас овладевает моим сознанием, когтями вцепляется в мои мысли, и вот уже я могу думать только о том звонке, о страхе, о том, как я нашла Нейтана, о моей вине. И опять о вине.

Мама продолжает говорить, но я не слышу ее. Я вообще ничего не слышу. Перед мысленным взором снова и снова прокручиваются те давние события. Я обеими руками вцепляюсь в край стола, как будто это поможет мне удержаться в настоящем и не сгинуть в прошлом, от которого я всеми силами пыталась убежать.

В конечном итоге голос мамы прорывается сквозь окутывающий меня туман.

– Твой брат мертв, Грейс, – говорит она, причем с тем самым раздражением, которое испытывает любой, когда в третий раз просит родственников вынести мусор. – Пора принять это и перестать бегать от правды.

Убежать. Вот чего я хочу. Убежать отсюда, от нее, от реальности. От паники, упорно стремящейся завладеть мною.

Я поднимаюсь так резко, что мой стул падает на пол. Я беру сумочку и делаю шаг, но мама тоже вскакивает и хватает меня за руку.

– Не смей уходить от меня. – Ее ногти впиваются мне в кожу. – Я твоя мать, и ты должна уважать меня.

Я стряхиваю ее руку.

– Ты лишилась моего уважения в тот день, когда обвинила меня в смерти Нейтана.

Джейн встает, будто тоже хочет задержать меня, но я останавливаю ее ледяным взглядом. Она кивает. Она понимает.

Как во сне я прохожу через зал ресторана, спускаюсь на лифте вниз. Я стою на остановке, и, к счастью, мой автобус подходит почти сразу.

Я выхожу на Канхва и вижу следующий, который идет в гору, до школы. Однако я не сажусь в него, а иду по тротуару. Мне нужно двигаться, нужно занять мозг простейшими действиями – передвигать ноги, втягивать воздух через нос – и ничего не вспоминать. Я больше вообще не хочу ничего вспоминать.

Когда я наконец-то добираюсь до кампуса, у меня дрожат ноги, но в жилах все еще бурлит адреналин.

– Грейс Уайлде?

Я, холодея, поворачиваюсь на знакомый голос.

– Я Кевин Николс.

Он перебегает улицу и проходит под аркой, то есть оказывается на территории школы. Я вдруг осознаю, что мое укрытие – мое тайное убежище – осквернено. Когда репортеры держались за пределами школы, я еще могла отступить в кампус. А этот нарушил все границы, прибыв из самой Америки.

Он смеется, довольный собой, подмигивает мне, будто мы давние приятели.

– А знаешь, тебя было трудно разыскать. Я обыскал весь кампус. Даже поговорил с твоей соседкой, но она сказала, что ты ушла.

– Вы… вы были в моей комнате?

Он энергично кивает.