— Отец настоятель! Пожалуйста, входите! — смущенно отступила хозяйка в сторону, пропуская ксендза.

— Пришел навестить больного. Как он? Надеюсь, в добром здравии? — остановился ксендз.

Женщина прикрыла дверь.

— Слава богу, выкарабкался из этой болезни, ходит уже.

— Ну видишь, сказал я, что поправится, ему и лучше, — заметил ксендз. — Недаром столько молитв во здравие его вознесено было. Все в руце божьей. Так где же он, веди!

— С ним самим хотите повидаться? — Женщина испуганно смотрела на пастыря: кто знает, как подействует этот визит на больного.

Она медленно шла по коридорчику, потом через комнату, притихшая, сосредоточенная. Перед матерчатой шторой, заменяющей дверь, она нерешительно остановилась.

— Каспарас, у нас гость. Настоятель наш пришел.

Пуртокас, сидевший на диване и рассматривавший старые литографии, быстро обернулся и, увидев идущего к нему ксендза в мирском платье, встал и сухо поклонился.

— Добрый вечер, — сказал ксендз, впервые в жизни почему-то не восславив в приветствии господа. — Простите, почтеннейший, что помешал, и, ради бога, садитесь, садитесь, не утомляйтесь… Вы же после болезни, — добавил он тем вкрадчиво-покровительственным тоном, который сразу дает духовным особам некое превосходство над мирянами.

Пуртокас почувствовал это, и его охватила досада. Слишком многое повидал в жизни учитель, чтобы верить в то, что ксендз явился к нему лишь из человеколюбия. Не хватало еще, чтобы эти черные вороны повадились ходить сюда и выражать свое сочувствие. Но так или иначе, это был гость, поэтому он сдержанно спросил:

— Чем я могу быть полезен ксендзу? — Но тут же, не выдержав, насмешливо добавил: — За десятиной[19] к жене обращайтесь, я такими делами не занимаюсь.

— О нет, что вы! — не поняв или не захотев, понять иронии, махнул палкой ксендз. — Я зашел навестить вас. Это наш долг, ибо сказано: «Возлюби ближнего своего, яко самого себя».

— Ближних следует любить, — согласился учитель. — Но мне сдается, что мы с вами довольно далеки друг от друга.

— И тем не менее мы — творения одного господа! — возразил ксендз.

— Сомневаюсь, будет ли господу прок от дряхлой души старого атеиста, — усмехнулся учитель. — А менять убеждения мне поздновато.

— Горе грешнику! — многозначительно погрозил палкой ксендз. — Я говорю, горе грешнику, вечные муки ада ждут неверующего, ибо он не увидит лика божьего и не изведает милосердия его.

— Придется обойтись без милосердия божьего, — насмешливо улыбнулся учитель. — Удивительно все-таки примитивная у вас система пропаганды. Кого не удается заманить пирогом, того кнутом загоняют. Неужели вы не видите, что, пока человек был темным, пирог и кнут хорошо служили, а теперь не действуют. Скоро придет время, когда церковь исчезнет с лица земли…

— Что, церковь исчезнет?! — ксендз едва не разразился потоком слов, совершенно неприличных для духовной особы.

— Да, исчезнет! — подтвердил учитель.

— Опомнись, Пуртокас! — уже не владея собой, крикнул ксендз. — Велико милосердие божие, но велик и гнев: и неверующие изведают его до конца!

Ксендз стукнул палкой о стол. И от этого звука сам вздрогнул и, очнувшись, огляделся.

— Напрасно мы спорим, — уже успокаиваясь, сказал ксендз. — Все равно мы не убедим друг друга.

— Надо полагать, — согласился Пуртокас. — Менять убеждения мне поздновато.

Учитель отнесся ко всему этому разговору гораздо спокойнее, чем ксендз, но тут он вдруг почувствовал сильную усталость и только сейчас заметил, что оба стоят. Выдвинув из-за стола стул, он подтолкнул его гостю, а сам сел на диван.

— Нет, я пойду, — сказал ксендз. — Жаль, от души жаль, но я бессилен спасти вас. С богом! — Он постоял еще мгновение, цепким взглядом окинул стол, книжные шкафы, полки, как бы что-то выискивая, и, ничего не заметив, повернулся и медленно вышел.

За шторой послышались всхлипывания. Там стояла жена учителя, побледневшая, с заплаканным лицом. Ксендз направился прямо к двери. Когда женщина открыла ее, он сказал:

— Проводи меня немножко, дочь моя.

Женщина накинула платок и вышла следом. Когда они очутились за углом, ксендз огляделся и, убедившись, что поблизости никого нет, спросил:

— Слыхала?

Вместо ответа женщина всхлипнула еще сильнее.

— Он что, всегда таким был?

Женщина вытерла слезы уголком платочка:

— Нет, не совсем таким. Прежде, до пенсии, когда еще работал, пошутит, бывало, надо мной или другими верующими, но не зло. А теперь… Теперь, как заболел, нервный очень стал, даже слушать страшно.

— Большое несчастье ждет его и вместе с ним тебя, дочь моя, если не придешь ему на помощь, — таинственно сказал ксендз.

— Как же ему помочь, настоятель? Я каждый день молюсь за него, — снова начала плакать женщина.

Ксендз задумался.

— Не читает ли он каких-нибудь латинских еретических бумаг?

— Читает, настоятель, читает. Школьники принесли ему, и все вместе читают. Доктор запретил утомляться, я пробовала отговаривать — не слушает: все равно читает.

— А тебе известно, о чем там пишут? — сурово спросил ксендз.

Женщина испуганно поглядела на него и отрицательно покачала головой.

— Это дьявольские письмена! От этого чтения он и стал таким, и чем дальше, тем неистовее будет, попомни мое слово, — грустно сказал ксендз. — Но мне нужно бы получше изучить эти письмена. Тогда бы мы знали, как удержать его от безумия. Возьми и завтра же принеси мне эти бумаги.

— Боюсь, — всхлипнула женщина. — Не знаю, что он мне за это сделает. Такой несговорчивый стал.

— Как хочешь, — равнодушно сказал ксендз. — Но гореть в адском огне суждено не только заблудшим, но и тем, кто мог их спасти и не сделал этого.

— А что я скажу, если он хватится?

Ксендз положил руку ей на плечо.

— Не печалься, все будет хорошо. Ты ничего не видела, ничего не знаешь. И греха здесь нет. Не можем же мы с тобой молча взирать на то, как он гибнет.

Женщина молчала.

— Завтра я весь день буду дома. Прямо ко мне и приходи. Ничего не объясняй ни Розалии, ни пономарю, если встретишь. Ну, с богом, дочь моя! Ступай домой. Я буду ждать.

И ксендз, благословив ее, перешел на другую сторону улицы.

После обеда настоятель Кряуна почувствовал себя вконец измученным и в ожидании жены Пуртокаса начал поглядывать на кресло-качалку. Его охватывал соблазн немножко отдохнуть, однако он знал, что, как только опустится в кресло, тут же заснет. Годы давали себя знать. Здоровье было уже не то, что раньше, а аппетит остался прежним. Поэтому обед стал для Кряуна настоящей работой, после которой приходилось отдыхать. Так было каждый день, и в этот сладкий час никто не имел права будить настоятеля, разве что, если бы костел вдруг обрушился. Сегодня Кряуне было не до сна. И все-таки кресло манило его к себе. «Просто так посижу, — решил настоятель. — Могу же я посидеть не засыпая». Придвинув кресло поближе к окну, чтобы не пропустить гостью, он удобно устроился в кресле и сразу почувствовал приятную истому. «Может быть, почитать?» — подумал ксендз. Он не брал с полки книгу уже несколько лет и совершенно отвык от чтения… А впрочем, это значило: встать, тянуться за книгой, снова проделать путь от полки до кресла. И Кряуна решил не утруждать себя…

«Почему же она не идет? — сердился ксендз. — Может, не удалось взять рукопись у этого безбожника?»

В комнате было тихо, кресло полегоньку качалось… ксендз явственно увидел вдруг Пуртокаса. Старый учитель был мертв и лежал в гробу посреди костела. Из кармана черного пиджака Пуртокаса торчала пачка каких-то бумаг — рукопись! В костеле было пусто, лишь где-то за алтарем копошился пономарь. Настоятель крадучись подошел поближе к гробу и оглянулся. Еще секунда, и он протянул руку, но бумага выскользнула. Настоятель вцепился в нее изо всех сил и потянул к себе. Рукопись была словно пришита к карману. И вдруг покойник приподнялся и железными пальцами ухватил ксендза за руку.