— Аллах наградил тебя хорошей памятью, неизбежно тебе помнить о князьях. Ты прав, личные выгоды себялюбцам дороже Гурджистана, дороже царя… Иначе чем объяснить веселые сны султана, которому представляется, что он каждую ночь босфорской плеткой сечет Картли, как невольницу, преподнесенную ему подкупленными князьями. И только шайтан мог посоветовать князьям внушить царю Гурджистана породниться, во вред мне, с Годуновым. О аллах! Почему глупцам не дано опасаться когтей разъяренного льва? Разве царь царей снисходит до размышления, кто его раздразнил, а кто беспечным созерцанием потворствовал безумцу?.. Но пока «лев Ирана» сдержал свой гнев и милостиво печалится о благополучии твоей страны… Повелеваю следить за осторожными и неосторожными. Обостри свое зрение, Георгий, сын Саакадзе, ибо сказано: остро видящий не пройдет мимо источника счастья, не утолив жажду… Золота, сколько надо для расширения твоего владения, дам. Война ни одного рыцаря не устрашит, а ты умеешь держать в руках не только меч, но и слабый разум полководцев.

— Могущественный шах-ин-шах, — проникновенно сказал Саакадзе, уклонившись от неоднократного намека, — облагодетельствованный тобой, я вечный слуга великого властелина Ирана, и если аллах пошлет хорошую битву с врагами Ирана, я докажу, достоин ли твоего доверия… А если князья замыслят измену, то… до тебя мне будет ближе, чем до моего царя… Для Картли необходимо солнце твоего царствования, пусть оно много веков не закатывается над Ираном и роняет благотворные лучи на цветущие долины Грузии…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Караван картлийского посольства, приближаясь к Тбилиси, пересекал с веселыми песнями Соганлугские высоты.

Прием шаха, богатые дары и обеспеченный мир предвещали расцвет Картли. Удивленные ослепительной роскошью и величием Давлет-ханэ, утонченной вежливостью ханов, столь свирепых в сражениях, восхищенные великолепием мраморных дворцов, князья вздыхали о скромности грузинских замков и решили перестроиться на персидский лад.

Князей немало озадачивала проявленная шахом щедрость к Саакадзе, и они подозрительно косились на пять нагруженных верблюдов. Но князья еще больше удивились бы, если б видели, как Папуна и Эрасти прятали среди ковров и дорогой одежды кожаные мешочки с золотой монетой.

Только Нугзар был доволен необычайной милостью шаха, но пытливый вопрос князя не вызвал Саакадзе на откровенность. Все же, когда Андукапар заметил, что подаренный конь, наверно, будет хорошо знать обратный путь в Исфахан, Нугзар резко оборвал:

— Воин, сумевший понравиться двум царям, сумеет сам найти достойную дорогу своему коню.

У Георгия защемило сердце.

— Значит, Нугзар не осуждает? Но… за что осуждать? Разве плохое желание воспользоваться для высшей цели могуществом Ирана? Разве не смеется простой азнаур над двумя царями, думающими превратить его в оружие замыслов, чуждых Грузии?.. Но чего он, Георгий Саакадзе, добивается?

Саакадзе мучительно пытался разобраться в спутанных мыслях. Папуна, заметив задумчивость Георгия, весело спросил, кому Георгий везет розовую парчу, так красиво затканную серебряными листьями? Саакадзе густо покраснел и поспешно повернул коня к своим верблюдам, где Эрасти с видом полновластного хозяина оберегал поклажу, не спуская зорких глаз с пышных тюков.

Розовую парчу? Но разве коричневый шелк и персидская шаль — плохой подарок матери? А узел разноцветной ткани, лент и золотой браслет с бирюзой для маленькой Тэкле плохой подарок? А вышитый серебром кисет, тонкое сукно на шарвари и мягкий бархат на куладжу — плохой подарок отцу? А разве он забыл кого-нибудь из друзей? Как может язык Папуна произносить такие слова.

Папуна, довольный, щурился на внезапно налетевшего Георгия. Он всегда радовался молодому волнению у слишком серьезного друга, поэтому не чуствовал угрызений совести и в свою очередь принялся хвастать подарками. Конечно, коралловые четки будут только у Тэкле, а разрисованные сафьяновые чувячки заставят ее кружиться, подобно кавтисхевскому ветру. Но и другим «ящерицам» обижаться не придется, хотя такую глупую мать, как у быстроглазой Фатьмы, даже в княжеских замках не сыщешь. Для Нино он везет голубую шаль… К волосам красиво… Датуна хороший рахат-лукум любит, полный платок получит.

Внезапно на изгибе дороги показалась вереница обгоревших ароб. Караван остановился. Старики, кутаясь в лохмотья, плелись за арбами, виновато глядя на далекие горы; сгорбленные мужчины сурово шли подле буйволов, среди полуобугленного скарба жались заплаканные женщины. Папуна быстро подскочил к передней арбе и засыпал картлийцев вопросами. Оказалось, в Средней Картли «гостили» казахи, и многие деревни остались не только без хлеба, но и без жилищ. Виной всему какой-то сумасшедший, вздумавший около Кавтисхеви сражаться с разбойниками.

Встревоженный Георгий с разрешения Нугзара помчался вперед. Ночь бешеной скачки — и конь врезался в развалины Носте. Ошеломленный стоял Георгий перед обломками большого дома. Улицы казались вымершими, только исхудалая кошка жалобно мяукала среди камней.

Сдавливая стон, Георгий внезапно погнал коня. Старый дом стоял нетронутым, из трубы медленно тянулся скудный дым. Георгий прислонился к косяку: на почти голой тахте, разметавшись, спала Тэкле. Рядом пригнулась Нино. Молчали. Нино тихо вышла. Георгий бессильно опустился рядом на скамью у плетня. Конь сердито бил копытами, требуя заслуженного корма, но воин впервые забыл о коне.

— Будь мужественным, Георгий… Я тоже осталась без отца. — И Нино, скупо рассказав о случившемся, выскользнула на улицу и исчезла за изгородью.

Георгий бессмысленно смотрел ей вслед. Постепенно он переполнялся горделивой мыслью: отец не убежал, дрался с казахами и геройски погиб. Бедная мать не выдержала… Но полдень принес стыд и разочарование: не от храбрости погиб отец и погубил многих, а от жадности…

Осиротелые ностевцы собрались в старом доме Саакадзе, и тут осторожный рассказ Нино в устах ностевцев превратился в чудовищный.

Мамбет-хан, подкупленный князьями Магаладзе, как всегда, налетел неожиданно: спрятать ничего не успели. Первым увидел казахов зоркий глаз Датуна; он криком оповестил Носте. Молодежь взялась за оружие, бросилась наперерез казахам, прикрывая бегство женщин. Думали угнать скот, но Шио не позволил людям заниматься своим добром, он с бранью согнал народ в большой дом и, как безумный, бегал по двору с угрозой убить каждого, осмелившегося не защищать имущество господина. Напрасно Маро плакала, умоляя не губить даром людей, напрасно женщины умоляли отпустить мужей. Шио свирепел, размахивая огромной шашкой, запер ворота. И только благодаря Нино, насильно потащившей Маро и Тэкле в лес, они остались целы. Казахи ворвались в дом Саакадзе. Первому, сыну Мамбет-хана, Шио рассек голову. Разъяренные казахи не только искрошили Шио со всеми, кто был во дворе, но сожгли и разрушили Носте. Бедный Датуна около Шио упал. Хороший человек был! Потом несколько дней голодали в лесу, кругом рыскали разбойники, ностевцы боялись выйти. Молодежь через горы за помощью в Твалади пробиралась. Дети голодные, трудно ждать было, к ближайшему князю пойти решились. У ворот замка Магаладзе не только ностевцы собрались, еще восемь деревень разрушили казахи за ханского сына. Тамаз Магаладзе вышел с толпой слуг и управляющим, рады были. Тамаз выборных для разговора потребовал от каждой деревни и, когда стали отдельно, по очереди велел подходить…

— Вы чьи? — спросил первых.

— Князя Эмирэджиби.

— Эмирэджиби? Почему к своему господину не идете? Далеко, голодные? А вы думаете, у Магаладзе даровой духан для ишаков? Убирайтесь, высохшие черепахи, эмирэджибевских не приму.

Ни плач, ни мольбы не помогли.

— А вы чьи? Квливидзе? Ну что ж, у меня с горячим азнауром спор недавно вышел… Все думает выше князей летать, а в доме вместо ковров паласы лежат. Кто хочет к знатному Магаладзе перейти, пускай входит в ворота, сейчас зерно получит, а в гости никого не приму.