Поэтому письмо в германский город Нюрнберг на имя купца Михаэля Колмана, торговца оружием и драгоценностями, ушло с острова на материк ещё до отплытия английского посольства.
Молчану пришлось снова навестить в Штальхофе серьёзного большеносого человека, проживающего в немецком квартале Лондона, и поблагодарить за участие в судьбе беженца из страшной Московии, расставшись с дорогим перстнем — благодарность для купца всегда материальна. А уж подбросить письмо в ещё не зашитый мешок с ганзейской корреспонденцией — дело техники и ловких рук. Невинное письмо, о товарах и ценах. Письмо от немца к немцу — Молчан не был настолько честен, чтобы подписаться собственным именем.
Так что в Париже Андрея ждали не только новые измены Джейн, но и послание от единственного человека, связывающего его с далёкой Русью. Такой далёкой, что Андрей задумывался уже, доведётся ли ему когда вернуться туда.
Посольских разместили на улице Сент-Антуан, близ конюшен герцога Орлеанского. Френсиса Уолсингема не смущало подобное соседство. Ему самому по особому распоряжению короля (читай — Екатерины Медичи) отвели покои в Лувре. Особая квартира подобрана была и для доктора Ди с супругой. Уолсингем и Молчан обменялись понимающими улыбками, увидев, как почтенный доктор рассыпается в благодарностях перед флорентийцем, а Джейн Ди делает почтительный реверанс, позволяющий потрогать взглядом её небольшую упругую грудь.
Тайком запустит серп в созревшие хлеба...
Молчан прошептал эти слова по-французски. На этом языке написал несколько лет назад стихи то ли военный, то ли священник Пьер Ронсар. Уолсингем услышал, хмыкнул, хлопнул Андрея по плечу.
— Вам бы я тоже посоветовал подыскать съёмную квартиру, сударь! Наша с вами работа не любит многолюдства, не так ли? Затем ступайте в Лувр, разыщите меня и выслушайте дальнейшие распоряжения.
— Как изволите, сударь!
Объёмистый кошель перешёл от сэра Френсиса к Андрею. Королева что-то непривычно щедра! Ох, не к добру...
Андрей ещё раз покосился на Джейн Ди, обменивающуюся через спину мужа со слащавым итальянцем понимающими взглядами. Сплюнул сквозь зубы.
И тронул коня.
Путь его лежал за город, к Сен-Жерменскому аббатству, точнее — к ярмарке у аббатства. Там, в харчевне «Слёзы каплуна», его могло ожидать ответное письмо из Нюрнберга.
Дорогу Андрей нашёл легко. Спросив раз, уже не переспрашивал, скоро выехав за городские ворота. А там уже близко, на выстрел из аркебузы — шатры, навесы, пёстрый мир торговли и обмана, официально называвшийся ярмаркой Сен-Жермен.
Если ярмарка — рай для мошенника, то харчевня — чистилище. Точнее, место, очищающее кошель от денег, а разум — от тяжёлых мыслей о Гревской площади, месте, где не одного лихого парижанина лишили непокорных кудрей, украшавших голову. Да и самой головы, что уж тут говорить...
«Слёзы каплуна» были приличной харчевней, с отдельной комнатой для чистой публики, куда и пошёл Молчан в поисках хозяина.
Поднявшись по добротным ступеням, Андрей мыском сапога толкнул дверь. Огляделся, войдя внутрь.
В отличие от Руси, предпочитавшей послеобеденный сон, Франция в такое время бодрствовала и шумела. Пела — уточнили бы меня завсегдатаи харчевни, стучавшие тяжёлыми кружками по массивным столешницам и горланившие, не попадая в такт, но от души — любимую песенку разносчиков и торговцев: «Мадам, мне сейчас хорошо!».
Две пухленькие служанки, с обещающими улыбками сновавшие между столов с большими бутылями вина, охотно подставляли круглые зады под одобрительные шлепки и щипки посетителей. Ещё одна скромно сидела со склонённой головой в углу, что-то перебирая на столе. «Бедняжка, — подумал Молчан, — ей же темно, под окно бы перебраться. А там — подвыпившие торгаши, работать не дадут... Мда...»
Вот и хозяин, обогнувший стол со служанкой и даже не взглянувший в её сторону. Уж свечу поставить на стол мог бы, не обеднел бы особо.
Молчан мило улыбнулся, тронулся навстречу трактирщику.
— Как ваше имя, сударь, повторите ещё и простите за то, Бога ради, ваши немецкие имена так сложны, — приговаривал хозяин харчевни, перебирая пачку писем, извлечённую из недр посудного шкафа.
— Всё относительно... Айзенштайн!
Андрей не поленился, повторил оговорённое ещё в Московии условное имя — сигнал для связи с нюрнбергским купцом.
— Здесь ничего нет, сударь, — тяжело вздохнул трактирщик, дойдя до основания пачки. — Но не расстраивайтесь, как раз сейчас ожидаем почтовую карету, там письма дней за десять будут, а значит, и ваше там, куда ж ему деваться...
Вы, ежели не торопитесь, подождите, сядьте, выпейте, перекусите, чем Бог послал...
— Когда ждать писем? — осведомился Молчан.
— Если мальчика на станцию послать, так и часу не пройдёт, сударь!
— Отлично. Я пока погуляю по ярмарке, но через час вернусь. Получите за труды, любезный!
Московит положил на стол, за которым сидела служанка, так и не поднявшая головы, монету. Интересно, один экю — это достаточно для оплаты подобной услуги? Молчан, поглядев, как трактирщик кинулся к монете, решил, что, быть может, и переборщил.
На ярмарку Андрей пошёл пешком, оставив коня в конюшне «Слёз каплуна». Руки держал на поясе; так и локти растопырены, не толкнут лишний раз в толпе, и ладони на кошеле, от чужих ловких рук хоть какая-то защита. Ау кошеля, не считая шпаги, — боевой кинжал, так, на всякий случай. Но и о случаях на чужбине надо всё время помнить.
Мысли Андрея, если быть честными перед вами, уважаемые читатели, улетели прочь от писем, заданий, государственных и государевых проблем. Мысли были о совершенной линии шеи, открывшейся Молчану, когда служанка немного склонила голову и завитые по последней парижской моде локоны скользнули к вырезу корсажа. Интересно, какова служанка на лицо? И увидит ли её Молчан по возвращении?
У пёстрых рядов итальянских тканей московит почувствовал, как пояс тронула чужая рука. Осторожно, в одно касание. Молчан не стал поднимать крик или резко поворачиваться к вору. Правая рука сместилась немного вбок, ладонь обхватила рукоять кинжала, потянула его прочь из ножен...
— Не торопись бить, земеля...
Господи! Сейчас Молчан пропустил бы любой удар, расстался бы и с деньгами, и с одеждой, застыв, как жена Лота, оглянувшаяся на огонь небесный, падающий на Содом и Гоморру.
Сказано-то было по-русски!
Кого только не увидишь на ярмарке в Сен-Жермене!
Вот — английский дворянин, стройный, длинноволосый, с холёными руками; в пурпуэне по испанской моде, чёрном, с серебряными нитями. Короткий фиолетовый плащ не скрывает эфеса шпаги, витиеватого, стреловидного, посеребрённого — то ли от скромности, то ли в тон камзола. Эфес — слева. А справа видна рукоять кинжала, добротная, в коже, перевитой стальной проволокой. Мы не смеем взглянуть ему в глаза — как бы ни был воспринят взгляд как вызов на дуэль; мы опускаем глаза — к сапогам с тупыми мысами, с золотыми рыцарскими шпорами.
А вот и немецкий купец, уже в возрасте, лет сорок ему точно есть, раз не только виски седые, но и на макушке серебро, как на пурпуэне у англичанина. Короткая практичная причёска, аккуратная бородка клинышком. Большой бархатный берет с загнутыми полями и бархатный же широкий длинный плащ-тапперт. Запылённые башмаки — видно, что с раннего утра купец много ходил по импровизированным улицам ярмарки.
А ведь оба — русские!
— Вы ждали письмо, сударь? А дождались самого адресата.
Купец говорил по-немецки. Русская фраза прозвучала и потерялась; если чьё-то ухо и зачесалось от необычных звуков, то ненадолго. Немецкий же — привычен, никто не обратит внимание на беседующих.
— Ганзейский корабль пережидал шторм в Кале. Там же оказался и я, — рассказывал купец. — Посмотрел почту и понял, что на днях и вы окажетесь в порту. Но встреча в Кале могла стать опасной. Там за английским посольством наверняка установят наблюдение, зачем же нам привлекать к себе внимание? И вот я здесь, в Париже. А вы, как и собирались, пришли в «Слёзы каплуна»...
