— Не говорите только, что следили за мной от харчевни. Иначе начну бояться за своё зрение.
— Зрение-то у вас, юноша, хорошее...
«Опять — юноша», — огорчённо подумал Молчан.
— А вот наблюдательность никудышная.
— Соглядатай, стало быть, был?
— Что ж вы так о моей-то дочери?
Купец посмотрел за плечо Молчана. Тот невольно повернул голову.
И увидел уже знакомую причёску, платье со скромным лифом... Увидел служанку из харчевни.
— Меня зовут Маргита.
Девушка сделала книксен. Снова непокорные светлые кудри, снова нежный изгиб шеи.
Потом она подняла голову, и Молчан впервые увидел лицо дочери купца, Маргиты.
Попроси сейчас столь точного в деталях Андрея описать, какая она, Маргита, — так не смог бы московит, опозорился. Потому что упал в русалочьи зелёные глаза и утонул, затянуло. И выплывать не хотелось, вот оно как, дорогие мои читатели...
Вот она, любовь: то выжидает годами, проверяется, сторожится, а то — бьёт сразу, наотмашь, и мы отвечаем ударом на удар и любим, как говорят, с первого взгляда, не боясь и не размышляя. И бываем обмануты, и бываем счастливы — тут уж как и кому повезёт.
«Какой красивый, — думала Маргита, глядя на Андрея. — И сколько в нём гордыни, даже не хочет взглянуть на меня. Дворянская спесь, что тут поделать...»
И не видела, как зарозовели щёки Молчана, как смущённо он опустил глаза.
А вот её приёмный отец, нюрнбергский купец Михаэль Колман, он же — торговый гость Томила, заметил.
И, подумав, что только этого и не хватало, перешёл к делу.
— Вижу, стали настоящим англичанином, сударь. Это хорошо... Скажите, с какой целью вы прибыли во Францию?
— Надеюсь узнать это сегодня вечером. Я должен быть в Лувре, в покоях Уолсингема.
— Вот как... Тогда у вас — шутка ли? — сразу два задания в один день появится. Надеюсь, вы понимаете, сударь, какое из них важнее?
— Задание королевы Елизаветы, разумеется, — усмехнулся Молчан.
«Он не так прост», — подумалось Маргите.
«Он способен дать сдачи, — подумал купец. — Это хорошо...»
— Турецкий султан готов помогать крымскому хану уже не только деньгами и оружием. В Москве опасаются, что в следующий поход на столицу крымская конница направится, усиленная султанскими янычарами. Вы должны не допустить объединения войск.
— Всего-то?
Андрей высоко поднял брови.
— А в Москве не сказали, как мне это сделать? Я не Бог, сударь, а джентри; человек, милостями королевы выбившийся в дворянство! Не я приказываю, но мне. Я умею слушать, умею передавать сведения, но есть же пределы...
— В нашей работе нет пределов, сударь. Есть желания и случай. Янычары не щадят никого, помните это. Возможно, от вас зависит, выживут ли жители южных областей Руси...
Представьте себе, есть люди, которым свойственно так жить и думать — не только о себе, не только приземлённо и уныло.
— От одного меня?
Молчан вежливо усмехнулся. Иначе сказать — показал, что не поверил купцу.
— Отчего же — только? И от меня. От Маргиты. И ещё не от одного человека, оказавшегося за тридевять земель от дома. Мы как цветные стёкла витражей собора Нотр-Дам; каждый в отдельности — мелочь, а вместе — совершенство.
— Маргита...
Андрей так произнеси имя девушки, что у купца что-то сжалось внутри. Да, любой мужчина — феодал и собственник, а уж отец-одиночка, в одиночестве воспитавший дочь...
— Она... на самом деле дочь вам?
Ах, юноша, всегда ли вы так открыты в своих мыслях? Не верится, простите! Сэр Френсис Уолсингем — лис, известный всей Европе, а ведь вам-то поверил. Неужели любовь так меняет человека? А если это и не любовь вовсе? Разве бывает, чтобы чувство вспыхнуло после пары взглядов и трёх реплик?
Любовь с первого взгляда придумали поэты. Выдумали и сами поверили в свои домыслы. Нам ли, людям серьёзным и рассудительным, верить в подобный вздор?! Но в любви мы все — поэты и поэтессы, и для нас взгляд — что жизнь, а слово — что Библия, прости уж нас, Господи...
— Дочь.
Сударь, вам необходимо отпустить бородку, такую любят итальянцы, такая стала популярной и среди парижских модников. Нет, не для того, чтобы скрыть изъяны контура лица, тут всё благополучно. Чтобы не был никому виден этот юношеский румянец, сигнал счастья. Да, Маргита свободна. Но уверены ли вы, сударь, что этого достаточно для более близкого знакомства?
Купеческая дочь — не пара для дворянина.
Хотя... Как говорят здесь, во Франции? Заново позолотить свой герб?
— Маргита ведёт всю мою переписку. Сказать точнее — самую важную её часть. И писать вам придётся теперь не мне, сударь, но — ей. И не под вымышленным именем, а под своим собственным. Как знать, письмо может быть перехвачено и вскрыто. Тогда любая нечестность вызовет подозрения...
— У нас общие торговые интересы?
В голосе Молчана ясно слышалось сомнение. Дворянин и купеческая дочь... Как же прочны сословные границы!
— У вас — любовь, взаимная и тщательно скрываемая от глупца-отца.
— И что же будет интересно моей возлюбленной вычитать в этих письмах?
— Где носит её любимого, например. И где он мечтает с ней увидеться...
— И, как знать, пути незадачливого любовника могут пересечься не с девушкой, но с её отцом...
— Именно, сударь, именно!
— А ещё, сударь, не забудьте, что в первую очередь любая девушка желает прочесть в таких письмах слова любви, искренние и красивые.
«Маргита, дочка, ты ли это?! Что за слова?! Дрогнувший голос, щёки, покрасневшие сильнее, чем у этого английского щёголя...»
Двоих сразу любить нельзя. Приходится — в порядке очереди, думая то о Маргите, то о Руси, не считая пропорций, понимая, что чаще, гораздо чаще на ум приходит дочь нюрнбергского купца.
Как же тяжело было сосредоточиться на ином, даже при обстоятельствах, важнейших для работы. Тем же вечером, например. На набережной Сены, куда Уолсингем увлёк Молчана для конфиденциальной беседы.
— У чужих стен — чужие уши, — хищно улыбался сэр Френсис. — И их не отрезать, что обидно... Ваши же, если что пойдёт не так, смогу. Вы же понимаете это, сударь, не так ли?
— Да, сударь. Как и то, что запугивание — необходимый ритуал перед началом откровений.
Уолсингем согласно кивнул. Хороший юноша в его распоряжении. Зубастый. Такой и нужен в их деле.
— Мы — верные слуги её величества, не так ли, сэр Эндрю?
— Без сомнения, сэр Френсис!
— Готовые для нашей королевы и кровь пролить, и в грязи испачкаться?
Молчан утвердительно поклонился. Сложное, видимо, дело предстояло, раз такое длинное предисловие.
— Как вы думаете, сударь, в чём цель нашего посольства к французам?
— Формально? Поиск супруга для нашей возлюбленной королевы. Но вас же интересует цель глубинная, скрытая, не так ли? Она видна по выбору человека, посольство возглавившего. Вы, сударь, не дипломат...
— Кто же я, по-вашему?!
— Человек, способный распутать любую интригу... Или запутать, как будет угодно вам и нашей королеве.
— Что же за интрига заинтересовала её величество?
— О ней знают все. Война между католиками и протестантами, называемыми здесь гугенотами. Странный мир, подписанный ими. И последствия замирения для нас, для Англии.
«Он стал англичанином, — не в первый раз заметил про себя Уолсингем. — И это очень хорошо. Как для него, так и для нас, англичан прирождённых. У её величества не так много верных слуг, способных не просто на действие — на анализ».
— И в чём же интерес Англии, как вы думаете, сударь? Как следствие — в чём же моя миссия?
— В продолжении войны, сударь.
Уолсингем, неспешно шедший по неровной дороге у набережной, резко остановился и повернулся к собеседнику.
— Вы считаете, что я должен развязать войну?
— Развяжут войну сами французы. Вы же им поможете, подтолкнёте.
