Когда же она вернулась ближе к вечеру, Холли вручила ей составленный на десяти страницах список того, что требует от своего мужа для собственного удобства. Слова «мужа» и «удобства» были несколько раз подчеркнуты.

На следующее утро Винни пришла в сопровождении двух служанок, сгибающихся под тяжестью лохани, полотенец, простыней, пялец, ниток, благовоний, свежих фруктов, арфы, восковых свечей, метлы, книг и прочих вещей, которые должны были сделать заточение Холли если не приятным, то хотя бы терпимым.

Девушки завороженно смотрели на нее, и Винни пришлось, вытолкнув их из комнаты, захлопнуть дверь прямо у них перед носом. После чего служанка смущенно кашлянула.

— Господин хочет знать, не потребуются ли тебе лимоны, чтобы натирать ими локти, или, быть может, рабыня, чтобы каждый вечер перед сном по пятьсот раз проводить гребнем по волосам.

Холли вонзила зубы в сочное красное яблоко.

— Передай ему, что, учитывая нынешнюю длину моих волос, достаточно будет и двухсот пятидесяти раз.

После ухода Винифриды Холли критическим взглядом окинула свою добычу. Она получила почти все, что можно использовать в качестве оружия против мужа. Из комода у кровати уже были извлечены ее боевые доспехи: платья из венецианской парчи, шитые золотом, плащи, опушенные нежнейшими соболями, шелковые рубашки, настолько прозрачные, что подходили они скорее гарему султана, а не спальне знатной английской дамы. Большинство предметов одежды требовало лишь незначительной переделки и тщательного проветривания.

Взяв одно платье и корзинку для рукоделия, Холли устроилась поудобнее на солнце у окна. У нее на устах появилась дьявольская улыбка. Если Остин решил, что ему удастся запереть жену в башне и забыть о ее существовании, это говорит о том, что он совершенно недооценил своего противника и скоро пожалеет об этом. Готовясь к предстоящему сражению, Холли решила воспользоваться своим самым сильным оружием.

Закинув голову, она запела.

Голос Холли раздавался не умолкая.

Она пела, вытирая пыль, сметая паутину с потолка и стен и моя пол. Она пела, заменяя изъеденное молью покрывало парчой, обшитой мягким мехом. Она пела, пока Винифрида и служанки приносили ей горячую воду для ванны. Она пела, лежа в лохани, пела потом, втирая благовония и масло в кожу, не знавшую долгое время ухода, возвращая ей перламутровую белизну. Она пела, расчесывая отрастающие волосы, и каждый вечер, укладываясь в постель, она тихо убаюкивала себя песней.

Холли пела все, что могла вспомнить, — веселые песни и грустные баллады. Она пела трогательные гимны крестоносцев и сложные рондо, поочередно исполняя партии разных голосов. Она пела детские песенки и непристойные стишки. Она пела церковные, светские песни, элегии и куплеты бродячих менестрелей. А однажды на закате, встав у окна, Холли так вдохновенно исполнила величественный гимн, что даже заточенный в подземелье отец Натаниэль обратил свой взор к небесам, ища хор божественных ангелов.

Остину были неведомы подобные заблуждения. Эти мелодии, словно хлеставшие его бичами, были не райским блаженством, а нашествием демонов. Каждый звук терзал его плоть, точно когти Люцифера. Нигде нельзя было укрыться от колдовского пения Холли. Остин чувствовал, что, даже если ускачет на край земли, оно настигнет его и там.

Он не знал, поет ли Холли во сне, но, видит бог, в его снах она пела. Она наполняла своим голосом его кошмарные сновидения.

Но больше всего Остина донимали не громогласные гимны, а тихие колыбельные, которые Холли пела по вечерам усталым голосом, чуть тронутым хрипотцой. Именно в такие мгновения ее пение казалось самым чарующим. Именно в такие мгновения ему приходилось напоминать себе, какую жестокую судьбу хотели уготовить Одиссею сладкоголосые сирены.

А затем однажды в предзакатные сумерки, когда Ос-тин уже был готов просить Кэри привязать его к столбу во Дворе, подобно Одиссею, которого привязали к мачте собственного корабля, пение оборвалось. Именно оборвалось. Ни намека на хрипоту. Не затихло, не прекратилось. А просто оборвалось.

Тишина оказалась еще более жуткой. Саван уныния черной тучей опустился на замок. Когда Остин вошел в главную залу, все разговоры резко смолкли и он почувствовал устремленные на него взгляды. За прошедший месяц Остин уже привык к этому: к угрюмому молчанию верного оруженосца, к боязливым взглядам Винифриды, к немым вопросам Эмриса: «Какую чудовищную вещь он сотворит сейчас?» Кончились те дни, когда челядь смотрела на него не со страхом, а с гордостью и восхищением.

Самым страшным были опухшие глаза и постоянно красный нос няньки его жены. Остин подозревал, старуха уже давно бежала бы из замка, если бы не страх оставить свою госпожу во власти мужа.

Даже его отец, не произнесший ни слова после гневной проповеди, произнесенной с крепостной стены, смотрел на сына широко раскрыв глаза и по-детски испуганно моргая. Остин почувствовал, что его душа, только что лишенная сладостных звуков музыки, осталась обнаженной и беззащитной под этими пытливыми взглядами. Он не выдержал.

— Чем вы все озабочены? — взревел он, гневно сверкая очами. — Вы больше никогда не улыбнетесь? Не засмеетесь? Так и будете лишь испуганно перешептываться за моей спиной?

Всхлипнув, Элспет закрыла лицо фартуком и в голос зарыдала. Но Остин все же успел увидеть себя таким, каким он был в ее глазах: свирепым дикарем, не человеком, а прямо-таки людоедом.

Оглушительная тишина сделала голос Холли еще прозрачнее, еще выразительнее. Она призывала супруга своим молчанием, заставляя его бегом кинуться вверх по лестнице, чтобы со всей решительностью встретиться лицом к лицу с чародейкой, околдовавшей его.

Подойдя к северной башне, Остин замедлил шаг. Гнетущая тишина наполнилась отголосками криков и стонами Холли, и он снова отчетливо представил себе, как тащил девушку по винтовой лестнице. Древние камни словно впитали в себя жалобные мольбы. Руки Остина всё еще хранили едва видные следы царапин, нанесенных ему Холли, но он опасался, что глубокие раны на сердце от ее предательства не затянутся никогда.

Внезапно дрогнувшей рукой Остин снял тяжелый засов с железных петель. Он понятия не имел, что ждет его в комнате. Всякий раз, когда Винифрида печально показывала ему поднос с нетронутой едой, Остин заставлял себя думать лишь о том, как тело Холли постепенно тает, становясь все более прозрачным.

Дверь со скрипом приоткрылась, уступая осторожному прикосновению его руки. Остин нерешительно вступил в комнату, борясь с охватившей его дрожью. Все купалось в тенях сгущающихся сумерек. Тусклый свет проникал только сквозь раскрытое окно.

Холли нигде не было. По спине Остина пробежала леденящая дрожь: внезапное прекращение песни приобрело новый зловещий смысл. Остин стоял, завороженно глядя на зияющую пустоту окна. Окна, которое Кэри умолял забрать железной решеткой. Окна, выходящего на обнесенный стеной внутренний дворик, куда Остин запретил кому-либо входить. Один глупец, у которого хватило ума перелезть через стену, чтобы украдкой взглянуть на заточенную в башне жену господина, был тотчас же изгнан из Каер Гавенмора.

Остин неуверенно шагнул вперед. Подошел к окну, перевесившись через подоконник, заглянул в бездну, и тут милый голосок у него за спиной насмешливо произнес:

— Этого ты не дождешься.

На каменных плитах внизу прыгали воробьи, словно насмехаясь над Остином. Обернувшись, он увидел, как из темноты за кроватью, раздвинув занавес, вышла женщина.

— Извини, что так сильно разочаровала тебя, — сказала она, — но ты еще не стал вдовцом.

Остин скрестил руки на груди — так же, как и тогда, когда впервые встретился с нею.

— Жаль. А я-то думал, ты допелась до смерти.

Зажженная свеча в руке Холли отбрасывала на нее пятно мерцающего света, предоставляя Остину возможность впервые хорошенько рассмотреть свою жену с тех пор, как она, дрожащая и униженная, стояла перед ним после жестокого разоблачения на берегу реки.