— То, что и должно было… Заварзин, сука, врезал промежду глаз и… вот результат.

Вокруг глаз у него разлились озерца синяков. Так всегда бывает, когда бьют по переносице.

— Надеюсь, не из-за меня пострадал?

— Именно из-за тебя, Стрелок, — Сухарь потрогал рукой закрытое веко. — Он же, подонок, не желает понять, что я всего лишь почтальон…

— Хоть как-то он отреагировал на мое предложение?

— Реакция на моей морде… Он сказал, что коекого утопит в бензовозе…

— И все?

— А тебе этого мало? — контролер изобразил на лице нечто вроде улыбки. — Все, Макс, хоть на куски режь, я в ваши сраные игры больше не играю. Так можно доиграться до деревянного бушлата…

— Да не ной ты, Сухарик! Я уж думал, что тебе и в самом деле полбашки оторвали, а ты тут лежишь и лаешься, делаешь вид, будто больше сказать нечего.

Он напряженно следил за моими губами. А я, между тем, продолжал:

— Ты сказал, что Заварзин каждую субботу уходит из СИЗО и возвращается утром в понедельник… Ответь, где и кто его обычно встречает? Откуда он уходит в самоволку?

— Дорога у всех одна: через прогулочный дворик, пищеблок, оттуда в подвал, а там где-то подкоп. Где точно — не знаю… Нора выходит к служебной калитке…

— Той, что ведет к железнодорожному полотну?

— А куда же еще? Она одна, и проход через нее стоит стольник долларов.

— И когда эта эвакуация происходит?

— Насколько мне известно, где-то в половине первого ночи… А вот кто его встречает, спроси у кого-нибудь другого. Я при этой церемонии не присутствую… Во всяком случае, не на трамвае он поедет…

Словно руку любимой девушки, я взял пятерню Сухарика и нежно пожал ее.

— Все, старик, это последняя наша встреча, и если теперь у тебя будут какие-то неприятности, то только не из-за меня.

По-видимому, я немного перебрал, придав голосу излишнюю торжественность. Контролер поднял на меня глаза, и я прочитал в них несложный вопрос: «На что ты, придурок, рассчитываешь?»

Из больницы я направился в бомбоубежище — единственное место, где можно относительно спокойно перекантоваться. В одном из боксиков расстелил на нижних нарах старый, отдающий плесенью тюфяк. Не без удовольствия растянулся на нем и вырубился мгновенно.

Утром я сходил в магазин за провиантом и пивом. Очень хотелось пострелять, но мой винчестер был далеко, и я словно чувствовал его тоску.

Один из фонарей замигал, видимо, был на исходе керосин, и я при тусклом свете, как бы подчеркивающем мою заброшенность, предавался размышлениям. В этой ситуации, думал я, одним Заварзиным не обойдешься. Слишком много у него голов, и если рубить, то все. Во всяком случае, самые близкие, самые ядовитые.

Я лежал на тюфяке и фантазировал. После того, как все случится, мы с Велтой обязательно отправимся в Крым. Отдохнем, погреемся на солнце, попьем тихими вечерами крымского муската, возможно, сходим на летнюю эстраду, где каждый вечер дают представления заезжие артисты. Возможно, с нами поедет Гунар, человек, который никогда не в тягость. Он будет целыми днями дымиться на пляже, а вечером втроем пойдем на крышу морского вокзала, где готовят необыкновенной смачности шашлыки. И обязательно куда-нибудь съездим, посмотрим Бахчисарай, Воронцовский дворец.

Я неплохо изучил Крым за те недолгие отпуска, которые мы, «интернационалисты», как правило, проводили там в одном из ялтинских санаториев. Конечно, закрытого типа, относящихся к Минобороны. К морю нас спускали на специальных лифтах, а вся территория пляжа была отгорожена от внешнего мира высоченным железобетонным забором.

В полудреме хотелось вспомнить чье-то лицо, и наконец усилием воли я этого добился. Когда я еще жил в детдоме, у нас работала молоденькая воспитательница Алла Александровна, которую мы звали Ал-Ал, в нее поголовно все пацаны были влюблены. Ради ее одного доброго слова детдомовские хулиганы превращались в ягнят. На образ Аллы Александровны наложился другой — образ Велты. Они — или это только казалось — очень похожи.

И снова привиделся Крым, а точнее — маленький пароходик «Бирюсинка», курсирующий между Ялтой и Ласточкиным гнездом. Я увидел себя на самой его верхотуре и рядом — Велту. Ее волосы и легкое платье развевались на ветру. Где-то в районе Алушты, в дымке, горбатилась Медведь-гора, ближе, в Симеизе, — изготовилась к прыжку гора Кошка. Впереди, на горизонте, дымя трубами, красовался белобокий пароход. За ним, само собой разумеется, увязались дельфины — они играют с чайками, которые, подобно истребителям, закладывая крутые виражи, их атакуют.

Нестерпимо захотелось услышать ее голос. Я засыпал, снова открывал глаза и снова впадал в дрему, в полусон, а вокруг кипела невидимая жизнь червяков, тараканов и крыс. Они шебаршили лапками, хвостиками, что-то грызли и на кого-то огрызались.

Утром под пиво навернул с полкило колбасы. Стало уютнее на душе, и не хотелось никуда идти. От вчерашнего, как мне казалось, нестерпимого желания услышать голос Велты почти ничего не осталось.

Когда из бункера я вышел на улицу, дневной свет буквально ослепил. Ночью прошел дождь, и земля теперь платила небу дань в виде густого испарения, и сочной, соединяющей море с рекой радугой.

Ближайший телефон-автомат обнаружился в одной из пятиэтажек. Я набрал номер Бориса Краузе и стал ждать ответа. Была суббота, и я надеялся, что застану его дома. Увы…

От безделья и неопределенности хоть волком вой. На счастье, поблизости оказался тир, и я, зайдя туда в одиннадцать, вышел перед самым закрытием на обед. Подстреленные мной тигры, утки и слоны жалкими жестянками лежали на полках, а я, еще более раздраженный, вернулся к телефону-автомату. И когда опять услышал нескончаемую, казалось, череду гудков, настроение упало до предела. А я так надеялся через Бориса узнать о делах в Пыталове.

Звонить с почтамта в центре города я не рискнул…

Весь день промаялся в бомбоубежище. Однако ближе к вечеру опять поехал в Юрмалу, к бывшему пансионату железнодорожников. Он находился в «уютном» местечке — между Дзинтари и Булдури, сразу за дзинтарским виадуком, где убивай, грабь, ори до посинения — никто не придет на помощь. На площадке возле главного корпуса стояло несколько иномарок, хозяева которых развлекались в только что перестроенных в люксы апартаментах. Вряд ли раньше, чем к полудню, отойдут они от похмелья — всю ночь пили и предавались утехам, как мартовские коты.

Практически я мог бы любую из этих машин увести. У меня в левом нижнем кармане куртки лежит замшевый мешочек с набором отмычек. И сделаны они не каким-нибудь кустарем-одиночкой, а целым КБ, обслуживающим таких, как я, братанов-«интернационалистов». Нет, наверное, на земле замков, которых не открыть с помощью этих тонких инструментов. Однако у меня другая задача, и я воспользовался обыкновенной отверткой.

За три-четыре минуты свинтил с двух машин номерные знаки и кинул себе под сиденье. Я буду их менять в зависимости от ситуации. Конечно, в принципе, по этим номерным знакам меня может засечь дорожная полиция. Но на деле она не способна найти хотя бы одну угнанную машину. И кто в таком бесконечном сериале краж обратит внимание на номерные знаки?

Я вернулся к себе в «Дружбу», принял душ. Выпил пива и пожевал орешков. От них изжога, но она у меня от многого, а я на нее плюю, как всегда, когда не знаю, что ждет впереди.

Перед уходом я достал из кармана пистолет и, вытащив обойму с патронами, хорошенько ее проверил, вылущил один и заменил. Мне показалось, что капсюль немного деформирован — не исключена осечка. Несколько раз вхолостую передернул затвор и убедился, что мой «марголин» не такой уж безнадежный старикан. Дальность поражения, правда, всего двести метров, и пуля мелковата — калибр 5, 6 мм … Но зато — пристреляный, зато дорог как память о моем полковом дружке Витьке. Он тоже был чемпионом округа — по стрельбе из спортивного пистолета. А погиб от шального осколка, когда мы штурмовали в Анголе базу так называемых повстанцев…