Джоанна заторопилась к гостинице, чувствуя, что вот-вот вся приятность этого утра пропадет и раздражающие мысли вновь захватят ее.

Войдя в столовую, она с удовольствием заметила некоторую перемену в блюдах, поданных на ленч. Перемена состояла в том, что на столе стояла тарелка, полная, груш! Разумеется, это тоже были консервы.

После ленча она поднялась в спальню и легла в постель.

Если бы только ей удалось уснуть и проспать до самого чая!

Но сон не приходил. Мозг ее был возбужден и требовал пищи. Она лежала с закрытыми глазами, но все ее тело было напряжено, словно ожидало чего-то, словно было настороже, готовое защитить себя от какой-то неведомой опасности. Все ее мышцы были напряжены.

«Я должна расслабиться, – подумала Джоанна, – я должна расслабиться».

Но расслабиться ей никак не удавалось. Все ее тело было напряжено, словно стальная пружина. Сердце бешено колотилось в груди. В возбужденном мозгу проносились лихорадочные бессвязные мысли. Такое состояние напомнило ей давно забытое, но хорошо знакомое прежде ощущение. Она мучительно старалась определить его, и наконец нашла верное сравнение – она чувствовала себя точно так же в кабинете у дантиста.

Главным в ее ощущениях было ожидание некой грозящей ей неприятности, предчувствие это занимало все ее мысли, словно она старалась приготовить себя к суровому испытанию.

Но что за испытание ожидало ее?

Что же должно было произойти?

Все эти ящерицы – неприятные воспоминания, сидели по своим норам и не высовывали носа. И все-таки у нее было ощущение приближающейся грозы. Своего рода затишье перед бурей. Ожидание чего-то страшного…

Святые небеса, ее вновь охватило смущение и неуверенность?

Она вспомнила мисс Гилби, ее слова о дисциплине, о духовном возрождении.

Возрождение! Да, она непременно должна хорошенько поразмыслить. Она непременно должна поразмыслить о… о чем? Может быть, о теософии? Или о буддизме?

Нет, она должна обратиться к своей вере. Она должна обратиться к Богу. Ей обязательно надо поразмыслить о любви к Богу. Боже… Отец наш сущий на небесах…

Она вспомнила своего отца, его ровно подстриженную шкиперскую каштановую бородку, его глубокие, в прищуре, голубые глаза, его любовь ко всему, что напоминало о кораблях в море. Сторонник самой строжайшей дисциплины, ее отец был самым типичным адмиралом в отставке. Джоанна вспомнила свою мать, высокую, стройную, рассеянную, неопрятную женщину, с беззаботными ласковыми манерами, благодаря которым никто не мог долго сердиться на нее, если даже она бывала совершенно невыносима.

Ее мать была настолько рассеянна, что могла прийти на званый ужин в перчатках разного цвета и криво надетой юбке, со шляпой, сидящей набок на копне пепельных волос, и при всем этом чувствовать себя совершенно счастливой и безмятежной, не замечающей неполадок в собственном туалете. Джоанну обычно возмущал гнев отца, отставного адмирала, почему-то направленный всегда на дочерей и никогда– на жену.

– Неужели вам трудно присмотреть за мамой? – возмущался старый адмирал. – Как вы могли позволить ей появиться в обществе в таком виде? Знайте же, я не потерплю такой расхлябанности! – гремел его голос, когда отец отчитывал дочерей.

– Но, папочка, – пугливо возражали трое девушек рассерженному отцу, – мы привели ее в полный порядок перед самым выходом.

Отец, строго отчитав их, уходил, а девушки жаловались друг дружке: за мамочкой невозможно уследить! В самом деле, за нею нужен глаз да глаз!

Джоанна очень любила свою мать, но, конечно же, ее любовь к матери не ослепляла ее, и она прекрасно видела, что ее мать на самом деле – очень уставшая, рассеянная женщина, неспособная ни в чем придерживаться порядка, а порою она просто неряшлива, что вряд ли искупалось ее добросердечием и искренностью.

Джоанна испытала легкое потрясение, когда после смерти матери разбирала ее бумаги и наткнулась на письмо отца, написанное по случаю двадцатой годовщины их брака.

«Дорогая моя, я глубоко опечален тем, что не могу быть рядом с тобой, в этот день. В своем письме я бы хотел тебе рассказать о том, что твоя любовь означала для меня все эти годы, а также о том, что с каждым днем ты становишься для меня все дороже и дороже. Твоя любовь стала благословением всей моей жизни, и я глубоко признателен Господу за то, что встретил тебя…»

Джоанна прежде даже и не подозревала, что ее отец может испытывать к ее матери такие глубокие чувства.

В декабре у них с Родни будет двадцатипятилетний юбилей их совместной жизни, подумала Джоанна. Серебряная свадьба. Как было бы прекрасно, если бы Родни тоже написал ей такое письмо!

Джоанна тут же представила себе это письмо.

«Дорогая моя Джоанна! Я чувствую, что в этот день я должен написать тебе о том, что всем в своей жизни я обязан тебе! Я хочу сказать тебе, как много ты значила для меня всю мою жизнь. Я уверен, ты не представляешь себе, каким благословением для меня оказалась твоя любовь!»

Нет, это нереально, подумала Джоанна, выбрасывая прочь из головы воображаемые строки. Даже представить невозможно, чтобы Родни подумал о таком письме, хотя он и очень любит ее!.. А он очень любит ее?.. Он вообще хоть немножечко любит ее?..

Почему этот вопрос повторяется у нее в голове, словно эхо? Почему у нее по спине пробежал холодок, заставив вздрогнуть? И вообще, о чем она думала, прежде чем возник этот вопрос, который вовсе не собиралась задавать себе?

«Конечно же! – Джоанна, смущенная и встревоженная, пришла в себя. – Кажется, я попыталась вызвать самых могущественных и неуправляемых духов прошлого? Лучше бы вместо этого я подумала о простых, земных заботах, об отце и о матери, которые умерли много лет назад».

Они умерли и оставили ее одну.

Совершенно одну в пустыне. Одну в этой похожей на тюрьму гостинице.

Где совершенно не о чем подумать, разве что только о себе.

Джоанна рывком поднялась с кровати. Нечего разлеживаться в постели, если все равно не можешь уснуть!

Ей уже была ненавистна эта комната с голыми стенами, с окнами, завешанными тюлевыми занавесками. Джоанне казалось, что вся обстановка сжимает ее как тисками, унижает, превращает в мелочь, в насекомое. Ей захотелось оказаться в большом, просторном, наполненном светом и воздухом зале, со светлыми, радующими глаз обоями из кретона и с длинными яркими шторами, и чтобы в камине, гудя и потрескивая, горел огонь, и чтобы вокруг нее были люди, спокойные и радостные, которые пришли повидаться с нею, и чтобы ей самой хотелось их видеть, касаться их рук и разговаривать с ними…

Ох, скорее бы пришел поезд, подумала она, или машина, или вообще что-нибудь…

– Я больше не могу сидеть здесь! – громко воскликнула Джоанна. – Я не могу оставаться здесь, среди этих голых стен!

Но тут же она поняла, что разговаривает сама с собой, причем вслух, и это показалось ей очень плохим признаком.

Она спустилась в столовую, выпила чашку чая и отправилась на воздух, Гулять ей не хотелось, но сидеть в помещении и думать невесть о чем она больше не могла.

Лучше всего, решила Джоанна, если она прогуляется около гостиницы и при этом совсем ни о чем не будет думать. Если она снова начнет размышлять, то наверняка опять расстроится! Посмотрите на этих людей, которые живут здесь, – индус, мальчишка-араб, повар. Скорее всего они просто живут и ни о чем не думают!

Откуда это? И что за восхитительный образчик жизни представлен в этих строках!

Не надо ни о чем думать, надо просто ходить. Но только не очень удаляться от гостиницы, как в прошлый раз, когда она чуть не заблудилась. В конце концов можно описывать вокруг гостиницы широкие круги. Круг за кругом. Как скотина на привязи. Нет, это унизительно. Но это так! Надо быть с собою осторожной, очень осторожной! Иначе…

Иначе что? Она не знала сама. Она понятия не имела, какая опасность грозит ей, но чувствовала ее.