— Костры — это разумно, — кивнул Кочан. — На каждом перекрёстке поставить, возле ворот, гридниц, подворий… Факелов надо наготовить, стрел горящих.

— Уксус не забыть, — добавил Василий. — Помогает он от тумана.

Долго спорили, где взять столько уксуса. Решили забрать весь что есть у купцов и горожан. А мало будет — вином разбавить. Вина-то уж точно хватит.

— Хорошо, с этим ясно, — кивнул Калика. — А что с людьми, что с оружием?

Поочерёдно все доложились.

Расклад получался таков. Три сотни дружинников — стражей Крома — во главе с воеводой, серьёзных потерь не понесли. То ли бесы меньше лезли в каменный город, то ли стражники оказались лучше защищены, но погибло, наглотавшись тумана, лишь несколько воинов. Бояре собрали отряд человек в сорок — все опытные, все хорошо вооружены, но конечно капля в море.

Из двух сотен ополченцев Застенья живых удалось собрать около сотни. Причём все начальники сгинули. Но то не велика беда, уже новых избрали.

Средний Город, считая вместе с укрывающимися за его стенами слободскими, готов был выставить до пяти сотен мужиков. Одна беда — почти все безоружные.

— Оружие нам надобно до зарезу, — закончил доклад Мартын. — Своего нет, чем воевать будем?

— Есть ли запас оружия в Кроме? — спросил Калика воеводу.

— Запас есть, как не быть. Хранилище целое. Палата Оружейная. Вот только раздавать из неё оружие горожанам не положено. Кабы осада началась, тогда другое дело.

— Считай, что осада началась, — сказал архиепископ.

Кочан кивнул.

— Мартын, подойдёшь ко мне после совета, пойдём за оружием.

— Вот и хорошо, — Василий несильно хлопнул ладонью по столу. — Почти тысяча бойцов набирается.

Они обсудили, как распределить силы, как подвозить припасы, где отдыхать и куда девать раненых. Условились о том, как подать знак, когда сшибка начнётся, и как сообщаться по ходу дела. Всё до мелочей обговорили и разошлись людей собирать, да крестный ход готовить.

Сокол на крестный ход не пошёл, сказал, мол, не его ума дело, а Борису страсть как любопытно стало — обожал он всяческие церковные торжества, недаром из православных князей вышел.

Василий надел ризу, знаменитый, папский клобук и все прочие церковные причиндалы. Достал привезенную с собой икону Божьей Матери. Посмотрел заступнице в глаза, покачал головой с сомнением и вынес на улицу. Перед «Выбутской Девой» его уже ожидала внушительная толпа горожан с остатками местного клира — всех, кого удалось собрать с двух десятков церквей. И горожане, и священники встретили владыку на коленях. При появлении иконы у многих на глазах выступили слёзы. Люди молились, кланялись так, как никогда прежде не молились и не кланялись.

— Матерь божья, заступница наша, не дай пропасть, не оставь в беде…

Василий бережно передал икону двум священникам, прочитал молитву и степенно двинулся к площади. Толпа отправилась следом.

Первым делом крестный ход навестил Троицу, в которой архиепископ провёл службу во спасение Пскова. Затем шествие обошло с иконой Детинец, двинулось дальше, в Довмонтов Город, где Калика совершил ещё две службы в тамошних церквах. В довершение всего икону пронесли до посада.

Все эти торжества воодушевили горожан, но нисколько не успокоили самого Василия, а тем более Сокола. Если уж зло смогло прорваться в этот мир, то одной иконой, пусть и самой чудотворной не откупишься.

Ещё одна беспокойная ночь и весь следующий день прошли в делах. Сокол с Каликой больше не устраивали ночных вылазок, готовясь к главной битве. Постоялый двор превратился в подобие Тайной Господы. Но если настоящее псковское правительство бездействовало, то в «Выбутской Деве» кипела работа.

Архиепископ совсем осунулся от постоянных хлопот и неимоверного напряжения. К нему то и дело приходили всё новые и новые люди, спрашивали совета, докладывали о продвижении работ, просили помощи в оружии, в средствах, в людях. Калике ничего не оставалось, как заниматься всем этим. Лишь военные вопросы он частично переложил на воеводу и Данилу с Мартыном.

Ополченцы готовили заставы и костры. Горожане стаскивали старые бревна, плахи, приносили собственные запасы дров и хвороста. Возле стен ожидали котлы с маслом и смолой. Наверх затаскивали камни, приготовленные ранее для переделки стен и башен. Теперь эти камни сгодятся для обороны. Мартын распоряжался в посаде, Данила в Застенье, а воевода — в Кроме.

Сокол в дела правления не вмешивался. Зато вместе с княжичем пешком исходил почти все рубежи обороны, переговорил со многими ополченцами, их начальниками; помогал, при случае, советом или делом. И скоро разбирался во всём не хуже Калики.

Старики встречались лишь в «Выбутской Деве» за обедом или вечерей, и тогда собранные сведения и свои предложения Сокол пересказывал Василию.

Окрестности Костромы. Июнь 6860 года.

На рассвете сельский ведун по прозвищу Грива, кинул за спину мешок и, оставив нараспашку ворота и двери, отправился по ярославской дороге. Шёл быстро, не оглядываясь. Пока первые жители из домов вылезли, он добрался уже до Холопьего Ручья, но скрыться в лесу не успел.

— А ну, стой! — догнал его староста, крепкий мужик по имени Вьюн.

Ведун остановился. Бросил на подбежавшего здоровяка затравленный взгляд, но смолчал.

— Ты куда, бесово семя, тикаешь? — выругался тот. — Мы тебя кормили, поили, на праздниках во главе стола саживали, а как беда навалилась, ты в бега ударился? А ну, пошли обратно!

— Не пойду, — буркнул Грива.

— Как, то есть, не пойдёшь? — вскипел Вьюн. — А вот я мужиков свистну, на верёвке тебя вернём.

— Так и не пойду! Хоть целое село поднимай. Сбегу всё равно.

Староста крякнул, запустил ладонь в бороду. Поняв, что угрозами беглеца не убедить, зашёл с другого бока:

— Кто же мир от нежити защитит? На тебя ведь, убогого, вся надежда была. Совесть поимей. Не бросай людей на погибель.

— Не помогу я ничем, — Грива отвёл взгляд. — Не по моим зубам напасть эта.

— А по чьим же? По моим? — староста показал зубы, вернее то, что от них осталось.

— Не знаю. Уходить всем надо. Бросать село.

— Бросать?! — разозлился Вьюн и, растопырив руки, встал поперёк пути. — Я вот тебе брошу! Пришёл и ушёл, а у нас семьи, поля, скотина, добро годами нажитое…

— Не трудом нажитое! Через это и прогневили вы Господа, — начал Грива обличительно, но, вздохнув, умерил пыл. — Не остановишь ты меня. И никто не остановит. В монастырь иду. Грехи замаливать. Не мне дорогу заступаешь — богу перечишь.

Староста сник. Ссутулился. Шагнул в сторону.

Грива, перехватив мешок, отправился дальше.

— Уходите и вы пока не поздно, — бросил он за спину.

И скрылся за поворотом.

Ночью никто не спал. Кольев наготовили, хоть стену окольную возводи. Оружие припрятанное достали. Много оружия. Годами собирали. А пусть и доброе оно, да не про такого ворога. Не надеясь на осину и железо, по две-три семьи в домах собрались, в тех, что на вид покрепче. Заколотили окна, заложили дымоходы и притаились, ожидая, когда нежить внутрь полезет. Вплоть до нынешней ночи бог миловал, но теперь, потеряв ведуна, селяне опасались худшего. Грива хоть и непутёвый был, а всё какая никакая защита.

Около полуночи на погосте началась возня. Поначалу хруст непонятный, чавканье, вздохи протяжные. Старшие к щелям приникли, силясь разглядеть в темноте тропу, что с кладбища вела. Дети с бабами на печах затихли, одеяла на головы натянули. Страшно!

Только луна взошла возня прекратилась. Завыло на погосте. Сперва негромко и единственным голосом, но скоро глоток прибавилось, а вой усилился до мороза на спинах. В который раз перекрестились селяне. Мужики колья сжали, напряглись. В домах тишина повисла, какой на кладбище положено быть. Нынче всё поменялось.