Тормозя, она почувствовала небольшой толчок.

Крайне редко Аурора Зогойби теряла голову от страха, но теперь случилось именно это: после толчка моя объятая ужасом мать, мгновенно поняв, что кто-то расположился на сидячую демонстрацию позади ее машины, переключила «бьюик» на первую скорость. Автомобиль дернулся теперь уже вперед и еще раз, с новым толчком переехал вытянутую ногу матроса. В этот миг к «бьюику», размахивая дубинками и дуя в свистки, бросилось несколько полицейских, и Аурора уже в каком-то помрачении, повинуясь нахлынувшему чувству вины и желанию бегства, вновь дала задний. И ощутила третий толчок, существенно менее заметный, чем первые два. Сзади вздымалась волна гневных криков, и, совершенно обезумев, инстинктивно реагируя на крики и почти не чувствуя четвертого толчка, она опять рванулась вперед – и сшибла наземь, по крайней мере, одного полицейского. После чего, к счастью, мотор «бьюика» заглох.

Что больше всего меня изумляло, когда я слушал про это в детстве, что ставит меня в тупик и по сей день – каким образом, фактически разрезав человека надвое, она ухитрилась выбраться из толпы целой и невредимой. Аурора раз за разом давала своему спасению новые объяснения, ссылаясь то на замешательство несчастных матросов; то на остатки флотской дисциплины, помешавшие превращению их в толпу линчевателей; то на присущее индийцам внутреннее благородство и чувство иерархии, не позволившее им тронуть даму, да еще такую изысканную. Или, может быть, дело не в этом, а в ее глубоком и очевидном для всех сострадании – какая уж тут изысканность! – к искалеченному человеку, чья нога омерзительно напоминала ее болтающееся зеркальце заднего вида; а может быть, в быстроте и властности, с какой она распорядилась, чтобы его положили на заднее сиденье «бьюика», где его скрыла от возмущенных глаз зеленая с золотом ткань, меж тем как она растолковала собравшимся, что раненого надо немедленно везти в больницу, а единственный доступный сейчас транспорт – ее машина. В сущности она сама не понимала, почему ее пощадила грозно подступившая людская масса, но в самые мрачные свои минуты она, возможно, ближе всего подходила к истине, признавая, что ее спасла слава; ведь ее снимки видели многие, и трудно было не узнать это красивое молодое лицо и длинные белые волосы. «Скажите вашим дружкам в Конгрессе, что они нас предали!» – раздался чей-то голос, и она крикнула в ответ: «Скажу!» – после чего они дали ей уехать. (Через несколько месяцев, делая пируэты на парапете «Элефанты», она сдержала слово, и Джавахарлал Неру получил от нее все сполна. Вскоре после этого в Индию приехали Маунтбеттены, и Неру с Эдвиной полюбили друг друга. Слишком ли смело будет предположить, что резкость Ауроры в вопросе о забастовке отвратила от нее сердце пандитджи, который предпочел ей более покладистую дамочку – супругу последнего вице-короля?)

У Авраама – ведь он, как мы помним, обещал постоянно заботиться об Ауроре – была несколько иная версия. Он изложил ее мне спустя долгое время после ее смерти.

– Я тогда держал расторопных ребят, чтоб тайком сидели у нее на хвосте, и скучать им редко приходилось. Не скажу, что очень уж трудно было приглядывать за твоей глупой мамашей, когда она выкидывала свои фортели, – но смотреть приходилось в оба. Куда ее «бьюик», туда и мои парни. И ей ведь не скажешь! Узнала бы – не жить мне тогда на свете.

После всех этих лет я так и не знаю, чему верить. Аурора сорвалась с места совершенно неожиданно – как они могли за ней поспеть? Но, может быть, ее версия не вполне точна; возможно, ее поездка не была все же такой внезапной. Старая, как мир, головоломка для биографа: даже если человек рассказывает свою собственную жизнь, он непременно приукрашивает факты, переиначивает события, а то и вовсе выдумывает все от начала до конца. Аурора хотела выглядеть независимой; ее версия проистекала из этого желания, тогда как версия Авраама – из его желания доказать всем – доказать мне, – что ее безопасность целиком зависела от него. Истина, которую открывают подобные истории, – это истина человеческих сердец, но отнюдь не их дел. С раненым матросом, однако, все обстоит проще: бедняга остался без ноги.

Она взяла его к себе в дом и изменила его жизнь. Она укоротила его, лишив ноги и, соответственно, – флотской будущности; и вот теперь, изо всех сил стараясь вновь его увеличить, она подарила ему новую униформу, новую работу, новую ногу, новую индивидуальность и ворчливого попугая в придачу. Разрушив его жизнь, она спасла его от наихудших последствий этого разрушения – от житья в канаве, от нищенской сумы. В итоге он влюбился в нее, как же иначе; он стал, согласно ее желанию, Ламбаджаном Чандивалой, и слоновьи сказки, которые он нам рассказывал, были своего рода объяснениями в любви, в невозможной, собачьей любви раба к госпоже, в любви, вызывавшей отвращение у мисс Джайи Хе, нашей костлявой и брюзгливой няни и домоправительницы, которая стала его нареченной и отравой его жизни. «Баап-ре! Господи ты боже мой! – кричала она на него. – Отправляйся на “соляной марш”[56] и, как дойдешь до моря, не останавливайся!»

Ламбаджан у ворот Ауроры – у врат зари, – как говорил Васко Миранда, – не только охранял госпожу от грубого внешнего мира, но также и некоторым образом оберегал от нее других. Никто не входил, не доложив ему, по какому делу; но при этом Ламба считал своим долгом давать посетителям советы. «По шерстке, по шерстке сегодня, – мог он сказать, к примеру. – Ей уже чего только не нашептали». Или: «Она не в духе. Есть хорошая шутка наготове?» Эти предупреждения помогали гостям моей матери (если они были благоразумны настолько, чтобы внять словам Ламбаджана) предотвращать вспышки этой сверхновой звезды, дабы не быть испепеленными ее легендарным – и в высшей степени артистическим – гневом.

Моя мать Аурора Зогойби была слишком яркой звездой; взглянешь на нее в упор – и лишишься зрения. Даже теперь, в воспоминаниях, она ослепляет, и приходится двигаться кругами, держась на расстоянии. Легче воспринимать ее косвенно, по ее действию на другие тела – по искривлению идущего от других людей света, по гравитационному притяжению, от которого никому из нас не дано было спастись, по тающим орбитам тех, кто прекращал сопротивление и неудержимо падал в пожирающее пламя этого солнца. О эти мертвые – как бесконечна, как нескончаема их кончина; как длинна, как богата их повесть! Нам, живущим, приходится выискивать себе место подле них – подле мертвых гигантов, которых мы не в состоянии надежно связать, хоть мы хватаем их за волосы, хоть мы опутываем их веревками во сне.

Должны ли мы тоже умереть прежде, чем наши души, так долго немотствующие, смогут выразить себя? Прежде, чем наша тайная природа станет явной? Тем, кого это касается, я отвечаю – нет, и вновь отвечаю – никоим образом. В юности мне иногда снилось – как Кармен да Гаме, но по иной причине, не столь мазохистской, не столь мастурбаторской; как страдающему фотофобией, ушибленному верой Оливеру д'Эту, – что с меня слезла кожа, словно кожура с банана, что я иду в мир в полной наготе, как анатомическая картинка из Британской энциклопедии, сплошь нервные узлы, связки, сосуды и мышцы, хоть таким образом вырвавшись из глухих застенков расы, нации и рода. (В иных вариантах этого сна я ухитрялся избавиться не только от кожи, но и от всех потрохов, от плоти как таковой, становился вольным сгустком разума и чувства, отпущенным в мир резвиться на его лугах, свечением из научной фантастики, не нуждающимся в физической форме.)

И сейчас, когда я пишу эти строки, мне нужно содрать с себя кожу истории, освободиться, выйти из тюрьмы прошлого. Пришла пора для чего-то окончательного, пришла пора истины о себе самом, которая поможет мне избавиться наконец от удушающей родительской власти, от моей собственной темной кожи. Эти строки – сбывающийся сон. Мучительный сон, что верно, то верно; ибо нелегко человеку наяву очистить себя, как банан, сколь бы перезрелым этот человек ни был. А Аурору с Авраамом поди еще стряхни с дерева.