Я наслаждался летом. Наслаждался жарой и ее законом замедления, которому подчинялось все вокруг и благодаря которому я чувствовал себя легко и свободно. Я наслаждался грозами и установившейся на следующей неделе умеренной температурой. Мы с Бригитой начали подыскивать себе жилье, и она поняла, что я отнюдь не саботирую наши поиски, настаивая на квартире с видом на Рейн или Неккар. Я всегда хотел иметь дом у моря, а если не у моря, то хотя бы у озера. Но в Мангейме нет ни моря, ни озера. Зато здесь есть Рейн и Неккар.

«Мы найдем то, что нам нужно, Герд».

Все было правильно и в то же время неправильно. Истории, которые пишет жизнь, требуют завершения, а пока у истории нет конца, она не отпускает никого из тех, кто в ней задействован. История не обязательно должна завершаться счастливым концом. Добро не обязательно должно быть вознаграждено, а зло наказано. Но нити судьбы не должны повиснуть в пустоте. Они должны быть вплетены в ковер истории. И только когда они окажутся на своем месте, мы сможем оставить историю в прошлом. Только тогда мы обретем свободу, необходимую для чего-то нового.

Нет, история, которая завязалась в начале года, когда шел снег, еще не закончилась, как бы мне ни хотелось успокоиться и выкинуть из головы Шулера, то ли выпившего, то ли плохо отреагировавшего на погоду. Я видел далеко не все нити, которые ждали, пока их вплетут в ковер, и понятия не имел, как выглядит рисунок этого ковра и как мне это выяснить. Оставалось только ждать. Истории требуют завершения и, пока его не обретут, не дадут человеку покоя.

Когда листья стали желтеть, я получил бандероль от Георга. Он прислал мне рукопись, которая будет опубликована в журнале по истории права, — «Дети Лабана». Свои исследования Георг превратил в небольшую статью. Не хочу ли я с ней ознакомиться?

Начинал он с того, что потомства у Лабана не было. Он не оставил после себя ни детей, ни научных преемников; в то время как другие профессора, будто наседки, пестуют своих учеников, Лабан старался, чтобы его ученики как можно скорее вставали на ноги и шли своим собственным путем. Георг предположил, что ранняя, возможно не безответная, но ничем не закончившаяся любовь к жене некоего коллеги из Кенигсберга так подействовала на Лабана, что с тех пор он избегал сильных привязанностей. Это касалось не только учеников, но и в первую очередь женщин.

И все же у него были дети. Сына и дочь своей сестры он любил как родных. Особенно сильно Лабан был привязан к племяннику, который, как и он сам, изучал юриспруденцию и стал судьей. Звали его Вальтер Брок.

Вальтер Брок. Георг описывал его путь из Бреслау в Лейпциг, его карьеру — сначала он был членом участкового суда, а потом земельного верховного. Георг описывал обиды, унижения и наконец увольнение в тридцать третьем году, которым закончилась служба Вальтера, описывал его жену, детей — Генриха и Урсулу — и двойное самоубийство, после того как в «Хрустальную ночь» их квартиру разграбили. Он описывал, как Генриху в последний момент удалось перебраться в Лондон. Он рассказывал, что Урсуле это не удалось и что она, когда начались депортации, бесследно исчезла. Лабан, умерший в восемнадцатом году, нежно любил маленькую девочку, родившуюся в девятьсот одиннадцатом.

Собственно говоря, мне не нужно было искать подтверждения. Но я вытащил из шкафа заграничный паспорт Урсулы Брок и проверил дату рождения: десятое октября тысяча девятьсот одиннадцатого года. Потом начал разглядывать фотографию. У Урсулы Брок были темные волосы, стрижка под мальчика, ямочка на левой щеке, она внимательно смотрела на меня веселыми, немного испуганными темными глазами.

Я застал Георга в суде.

— У меня лежит паспорт Урсулы Брок.

— Что у тебя лежит?

— Урсула Брок, внучатая племянница Лабана. У меня находится ее паспорт. Я только что прочел твою статью и…

— У меня заседание в два. Потом можно зайти?

— Да, я у себя в конторе.

Он пришел и не захотел ни кофе, ни чаю, ни минеральной воды.

— Где он?

Георг погрузился в изучение листков с фотографией, штампами и записями, потом дошел до пустых страниц, перелистал их так медленно и осторожно, словно надеялся извлечь из них какую-то скрытую информацию.

— Откуда он у тебя?

Я рассказал про Адольфа Шулера, его архив и как он тогда явился ко мне.

— Он отдал мне кейс с… с этим паспортом, сел в машину, поехал, налетел на дерево и погиб.

— Значит, когда она скрывалась, она обратилась за помощью сюда, в Шветцинген. Получается, ей оказали помощь? Веллер с Велькером раздобыли ей другой паспорт? А этот сохранили на потом, когда кончится война? — Он медленно и печально покачал головой. — Но у нее ничего не получилось.

— Ты пишешь только, что в тридцать шестом ее как еврейку отчислили из университета. Что она изучала?

— Разное. Родители были щедры и ни в чем дочку не ограничивали. Ее последним увлечением была славистика. — Он смотрел на меня так, как будто хотел о чем-то попросить. — Тебе нужен этот паспорт? Можешь отдать его мне? У меня есть фотография Вальтера Брока с женой и маленькими детьми, есть фотография Генриха в Лондоне, а вот ее снимка нет.

Он достал из портфеля конверт и разложил передо мной фотографии. Супружеская пара перед аккуратно подстриженной живой изгородью: он в костюме со стоячим воротничком, подпирающим подбородок, и с тросточкой в левой руке, она в длинном до полу платье с поводком в правой руке, другой конец поводка пристегнут к помочам, надетым на Генриха на манер конской упряжи. Генрих в матросском костюмчике и матросской шапочке, а Урсула, старшая и не привязанная, стоит рядом с отцом, на ней светлое летнее платьице и широкая соломенная шляпка. «Не шевелитесь», — только что сказал им фотограф, и они замерли с застывшим взглядом. Второй снимок запечатлел молодого человека на фоне Тауэрского моста, который как раз в этот момент поднимается, пропуская корабль.

— Это Генрих в Лондоне?

Георг кивнул:

— А это дом в Бреслау, где родился Лабан, это его дом в Страсбурге, на этой открытке изображено главное здание Университета имени Вильгельма в строительных лесах, а это…

— А это кто?

Из-под груды снимков я вытащил фотопортрет. Я знал эту массивную голову, выпуклый лоб, большие уши и глаза человека, страдающего базедовой болезнью. Первый раз я увидел его сквозь замерзшее стекло в горах, а в последний раз — уже в непосредственной близости, — когда мы ехали из больницы в Луизен-парк. Еще я видел его, когда мы вышли из машины и направились к месту обмена. Но никогда голова Самарина не производила на меня такого сильного впечатления, как во время той поездки, когда мы вместе сидели на заднем сиденье и он стоически смотрел перед собой, а я смотрел на него сбоку.

— Это Лабан. Ты что, никогда раньше не видел его портрета?

Итак, я снова поехал в Эммертсгрунд. В зелени растущих на горе деревьев пробивались первые желтые и красные пятна. Кое-где на полях горели костры, в одном месте дым добрался даже до автобана. Я опустил стекло и принюхался, мне хотелось узнать, пахнет ли дым так же, как раньше. Но в лицо мне ударил только влетевший в открытое окно ветер.

Дверь в квартиру старого Веллера была открыта, внутри никого не оказалось. Я вошел и некоторое время смотрел на цементную фабрику оттуда, где когда-то сидели мы с Веллером. Появились две уборщицы и, не обращая на меня внимания, начали мыть пол. Я удивился, зачем они это делают, когда еще не покрашены стены. Я спросил их про Веллера, но они не поняли, о ком речь.

В управлении мне сказали, что он умер от геморрагического инсульта неделю назад. Я никогда не интересовался медициной и впредь не собираюсь. Представил себе, как работал злой и хитрый мозг старого Веллера, работал безостановочно, запущенный в действие блеющим смехом — как периодически сбивающимся с такта мотором. Пока вдруг мотор не вышел из строя окончательно. Мне назвали место и время похорон; если я потороплюсь, то еще успею. Я вспомнил про похороны Адольфа Шулера. Вспомнил только сейчас, и теперь мне казалось, что я еще раз его не удержал, еще раз не помешал ему сесть в машину и наехать на дерево.