Это могло и не привести к смерти. Но попытаться стоило. Если выйдет, то Шулер незаметно сойдет со сцены, если нет, будет время для второй попытки. Время не поджимало Велькера, он знал, насколько лоялен к нему Шулер, и понимал, что тот не кинется к Самарину со всех ног. Все получилось. Шулеру стало плохо, у него начался приступ, и он врезался в дерево. Заметив, что он чувствует себя все хуже и хуже, он смутно заподозрил что-то неладное, и на всякий случай принес мне свои находки — деньги и паспорт.

— Таблетки от давления… Я сам ипохондрик, Рени тоже, так что я интересуюсь медициной. Но я понятия не имею, как убить человека лекарством от давления.

Филипп объяснил:

— Убить нельзя. Но если человек принимает катапрезан и неожиданно перестает это делать, у него может начаться помутнение сознания. Остается только выяснить, откуда Велькер мог знать, что…

— Он изучал медицину. Окончив университет, пожертвовал медициной ради банка.

— А потом?

— После смерти Шулера? Вы и сами знаете. Велькер застрелил Самарина и заставил нас поверить, что совершил это в приступе тоски, ярости и страдания. На самом деле он сделал это недрогнувшей рукой, абсолютно хладнокровно. Он хотел избавиться от Самарина, который оказался потомком негласного компаньона, хотел избавиться от бессловесного помощника, который вдруг вздумал высказывать собственное мнение и принимать решения, от человека с опасными связями, который его шантажировал, от дельца с полезными знакомствами, который стоял у него на пути.

Некоторое время мы сидели молча. Потом Филипп спросил:

— А зачем ты все это нам рассказываешь?

— Разве вам не интересно?

— Почему же, интересно. Но если бы ты ничего мне не рассказал, я бы, честно говоря, не расстроился.

Видимо, я посмотрел на Филиппа как на полоумного.

— Не пойми меня неправильно, Герд. Я человек практический. Меня интересуют вещи, которым можно найти конкретное применение. Операция на сердце, ремонт яхты, разведение цветов, счастье Фюрузан. — Он накрыл ее руку своей и посмотрел на нее взглядом столь преданным, что все засмеялись.

— Мы же не можем сидеть сложа руки! Мы в это дело впутались, помогая Велькеру, а Самарина… Если бы не мы, Самарин был бы жив! — Я никак не мог понять Филиппа. — Не ты ли говорил, что мир, про который мы тогда думали, что это мир Самарина, и про который мы теперь знаем, что это мир Велькера, — это не твой мир и что ты не хочешь отдавать свой мир без боя? Разве что-то с тех пор изменилось?

— Тогда было совсем другое. Тогда мы думали, что Велькеру грозит опасность, и хотели ему помочь. А теперь кому ты хочешь помочь? Кому грозит опасность? Никому. А насчет мира… Наверное, тогда многое было сказано для красного словца. Я имел в виду исключительно опасность и помощь.

Фрау Нэгельсбах посмотрела на меня испытующе:

— Не так давно вы были против того, чтобы…

— Нет, я был не против. Только хотел, чтобы ваш муж и Филипп приняли общее решение. Для них обоих возможные последствия были гораздо серьезнее, чем для меня.

— Вообще-то, договор с частной клиникой у меня в кармане. Но что будет, если поднимется шум… — Филипп покачал головой.

— Знаете, господин Зельб, боюсь, что мы упустили нужный момент, если таковой вообще существовал. Тогда все делалось бы по свежим следам, да и мы были бы хорошими свидетелями. А сегодня мы свидетели плохие. Почему мы так долго молчали? Почему теперь вдруг заговорили? Кроме того, было темно, мы не видели, как стрелял Велькер, на орудии преступления нет отпечатков, и Велькер будет все отрицать. С убийством Шулера все обстоит еще более бесперспективно. Возможно, прокурору удастся зацепиться за отмывание денег. Но и то если повезет.

Никто ничего не говорил, молчание становилось красноречивым, все ждали, чтобы я официально закрыл тему. Чтобы оставил их в покое. А я не мог.

— Но ведь мы знаем, что на его совести два убийства! И нам на это наплевать? Это ни к чему нас не обязывает?

Нэгельсбах покачал головой:

— Вы когда-нибудь слышали о презумпции невиновности? Если невозможно изобличить Велькера, то его невозможно изобличить. Вот так.

— Но мы…

— Мы? Нужно было сразу идти в полицию. Мы этого не сделали, а теперь поздно. Помните, что я тогда сказал? Как вам в голову могла прийти мысль, что я приму участие в акте самосуда!

Теперь молчание стало гнетущим. Наконец Филипп не выдержал:

— Господин Нэгельсбах! Если не ошибаюсь, господин Руди Нэгельсбах! С вашего разрешения, Руди! Не хотел бы ты со мной, Гердом и еще одним нашим старым другом создать клуб любителей игры доппелькопф? Будем встречаться два раза в месяц или даже раз в неделю?

В Нэгельсбахе происходила внутренняя борьба. Ему свойственна старомодная, отстраненная, формальная вежливость. Панибратство для него мучительно. Обращение по имени коробит. И столь неожиданная смена темы вызвала у него чувство неловкости. Но он сделал над собой усилие:

— Большое спасибо, Филипп! Меня обрадовало ваше предложение, и я с удовольствием его принимаю. Но я вынужден настаивать, чтобы оба бубновых туза, оказавшиеся у одного из игроков…

— …трактовались не как лисы, а как свиньи. — Филипп засмеялся.

— Герд? — Фюрузан произнесла это так серьезно, что Филипп перестал смеяться, а остальные насторожились.

— Что, Фюрузан?

— Я пойду с тобой. Вдруг я тебе пригожусь, когда ты будешь убивать Велькера или поджигать его банк. Только его детей не трогай, ладно?

Бригита пришла в одиннадцать.

— А где гости? Вы поссорились?

Она села на ручку кресла и обняла меня за плечи.

— И да, и нет.

Мы не поссорились. Но в наших доверительных отношениях появилась крохотная трещинка, и при прощании все вели себя смущенно. Я поделился новостями с Бригитой и объяснил, на что рассчитывал, приглашая гостей. И о том, как они отреагировали.

— Ах, Герд. Я их понимаю. Тебя я тоже понимаю, но они… Пойди в полицию и расскажи, по крайней мере, об отмывании денег.

— На его совести две человеческие жизни.

— А что с его женой?

— Мы никогда не узнаем точно. Все говорит за то, что действительно произошел несчастный случай. Но свою жену-то он не…

— Я не в том смысле. Понятно, что его нужно судить как убийцу. Но одного понимания недостаточно. Он что, единственный, кому место в тюрьме и кто вместо этого разгуливает на свободе? Ты хочешь начать охоту на всех преступников и со всеми расправиться?

— Меня касаются не все, а только Велькер.

— Какое ты имеешь к нему отношение? Кто он тебе? Ваши пути пересеклись, вот и все. Если бы вас хотя бы связывало что-то личное!

— Нет, как раз тогда у меня бы и не было права самому…

Я не договорил. Однажды — в Трефентеке — я уже взял на себя роль правосудия. А теперь хочу доказать, что сделал это из принципиальных соображений и, следовательно, не сводил свои личные счеты?

Бригита покачала головой:

— Ты ведь не Господь Бог!

— Нет, Бригита, я не Господь Бог. Я не могу смириться с тем, что он убил Шулера и Самарина и живет себе припеваючи, в богатстве и благополучии, вот и все. Ну не могу я с этим смириться!

Она смотрела на меня печально и озабоченно. Притянула к себе и поцеловала в губы. Не убирая рук, сказала:

— Ману ждет, мне пора ехать. Оставь Велькера в покое.

По моим глазам она видела, как мучительно для меня мое бессилие.

— Все так ужасно? Ужасно оттого, что ты думаешь, что не можешь ничего сделать из-за своего возраста?

Я ничего не ответил. Она пыталась прочитать ответ по моим глазам.

— Оставь его! Но если… если бездействие тебя убивает… Только будь осторожен, слышишь? На Велькера мне наплевать, живой он, мертвый, хорошо ему, плохо. А вот на тебя не наплевать.

Потом она уехала, а я сидел на балконе и курил, глядя в темноту. Да, Бригита права. Мое бессилие мучило меня, потому что заставляло чувствовать себя старым. Оно жгло мне душу, не давая забыть ни одного случая, когда я лишь задним числом успевал осознать, что снова опоздал из-за своей медлительности. Оно жгло, напоминая, что это я виноват в смерти Шулера. Оно скрепляло печатью итог всей моей жизни, который гласил, что ни на прокурорской стезе, ни в качестве частного детектива я не оставил после себя ничего, чем можно по-настоящему гордиться. Оно грызло меня, превращаясь в гнев, страх, боль, обиду. Если я не хочу позволить ему меня загрызть, я должен действовать.