Около ста восьмидесяти тысяч канадцев вызвались стать колонистами, но этого оказалось мало. Для обустройства планеты и создания на ней стабильного общества, способного впоследствии безболезненно принимать по несколько миллионов переселенцев в год, требовалось как минимум полтора-два миллиона человек, готовых снести все тяготы и неустроенность переходного периода.

После затяжных и бурных дебатов канадский парламент решил привлечь к освоению Дамограна не латиноамериканцев, африканцев или азиатов, как это делали США, Великобритания, Франция и Германия, а граждан стран Восточной Европы и России, которые были ближе им и культурно, и этнически — ведь в жилах канадцев текло немало славянской крови. В то время как на Западе ощущалась хроническая нехватка первопроходцев, на востоке европейского континента количество желающих поискать счастья за пределами Земли значительно превосходило колонизационные возможности стран региона. Вместе с тем уровень жизни восточных европейцев был достаточно высок, чтобы их могли привлечь те кабальные условия, на которые с радостью соглашались выходцы из стран третьего мира. Поэтому в ответ на весьма заманчивое предложение канадского правительства отозвалось свыше десяти миллионов добровольцев; из их числа были отобраны три с половиной миллиона и в течение двух лет доставлены на нашу планету.

Обещанного всплеска рождаемости в Канаде так и не случилось, зато произошёл демографический взрыв на Дамогране. Численность его населения стала стремительно возрастать, и через сто лет, к моменту провозглашения Республики, достигла семидесяти миллионов человек. Прирост происходил при незначительной миграции извне, в основном за счёт потомков первопоселенцев, свыше восьмидесяти процентов которых были представителями разных славянских народов. В течение XXIV–XXV веков все этнические группы на планете основательно перемешались, образовав единую нацию, и только потомки англоговорящих канадцев, составляющие примерно шесть процентов от общей численности населения Дамограна, отчасти сохранили свою языковую и культурную идентичность. Кстати, сам я по материнской линии англофон, но говорю по-английски с сильным акцентом, что всегда было предметом нареканий со стороны матушки и её родни.

От Нью-Монреаля, где я жил, до Нью-Ванкувера было сорок минут лёта на флайере. Дорóгой я успел сделать несколько звонков, в частности, к заместителю городского прокурора Богдановичу, который сообщил мне, что полиция ещё два месяца назад сняла печати с кабинета покойного доктора Довганя, но, по имеющимся у них сведениям, его ещё никто не занял, а за разрешением на осмотр следует обращаться к администрации медцентра. Получив такое исчерпывающее разъяснение, я уже при подлёте к Ванкуверу связался с администрацией и сделал соответствующий запрос. Никаких возражений не последовало, и, когда я посадил флайер на крышу Городского медицинского центра, меня уже встречал молодой человек лет двадцати трёх, в форме офицера ведомственной охраны. Убедившись, что я тот самый адвокат, которого он ждал, парень пригласил меня следовать за ним.

Когда мы спускались в лифте, я, внимательнее присмотревшись к нему, вспомнил, что видел его снимок в деле Алёны Габровой.

— Если не ошибаюсь, — произнёс я, — вы Владимир Торн-Смит.

— Не ошибаетесь, — ответил он. — А что?

— Боюсь, ваше начальство совершило ошибку. К вашему сведению, я защищаю барышню Габрову.

Торн-Смит небрежно пожал плечами:

— Я знаю. Потому-то мне и поручили сопровождать вас. Чтоб вы не искали меня, если захотите задать вопросы.

— Гм. Прокурору не понравится, что мы разговаривали до ваших показаний в суде.

— Ну и пусть он… — Торн-Смит запнулся. — А мне безразлично, господин адвокат. Я не его подчинённый. Что он мне сделает, в угол поставит, что ли… Ведь в этом нет ничего незаконного, правда?

— Конечно, нет, — успокоил я его. — Пока я не пытаюсь всучить вам взятку, всё в порядке. Просто в прокуратуре не приветствуют контакты свидетелей обвинения с адвокатами защиты.

— Тогда это их личное дело.

По всему было видно, что Торн-Смит сгорал от желания рассказать мне обо всём, что он видел и чего не видел, но о чём знает. Бесспорно, убийство доктора Юрия Довганя было самым выдающимся событием в его пока что короткой жизни, и осознание своей причастности к этому делу внушало молодому человеку чувство собственной значимости. Сейчас он не испытывал ко мне никакой враждебности, но я мог держать пари, что после перекрёстного допроса в суде он возненавидит меня всеми фибрами души. Вот такая у нас, адвокатов, скотская работа.

Когда лифт остановился на шестнадцатом этаже, Владимир Торн-Смит первым вышел из кабины, пересёк просторный вестибюль и остановился перед дверью, на которой красовалась табличка с надписью «Юрий Л. Довгань, доктор психологии».

— Помещение ещё никто не занял, — объяснил Торн-Смит, доставая из кармана карточку-ключ. — В приёмной всё осталось точно так, как было в день убийства, а из кабинета изъяты лишь те вещи и предметы, которые принадлежали лично доктору Довганю.

Он сунул карточку в щель, послышался тихий щелчок замка, и дверь открылась. Мы вошли в просторную приёмную, приблизительно пять на восемь метров. В её дальнем конце, справа от двери в кабинет доктора, располагалось рабочее место секретарши — Светланы Торн-Смит, жены сопровождавшего меня охранника. Сейчас оно пустовало, и на широком столе, кроме интеркома и компьютерного терминала, больше ничего не было. Мягкий стул был вплотную придвинут к столу.

— Ваша жена по-прежнему работает в медцентре? — спросил я.

— Нет. Девять дней назад Светлана родила сына и ушла с работы.

— Это ваш первый ребёнок?

— Да.

— Примите мои поздравления.

— Спасибо.

Я не спеша прошёлся по приёмной, стараясь не упустить ни единой детали обстановки. Судя по тем снимкам, что я видел в деле, здесь действительно ничего не меняли, разве что регулярно проводили уборку. Даже журналы и брошюры на столиках возле кресел для посетителей были те же самые — «Мне 14», «Юный ксенобиолог», «Как поладить с родителями» и тому подобное.

До того рокового дня Алёна Габрова уже пятый месяц регулярно приходила на приём к Юрию Довганю, известному специалисту по детской и подростковой психологии. Делала она это не по своей инициативе, а по настоянию школьного психолога-консультанта, которого сильно беспокоила её возросшая агрессивность по отношению к сверстникам и учителям. Особенно доставалось от девушки преподавателям истории, философии и литературы. Для шестнадцатилетнего подростка с высоким уровнем умственного развития ничего не стоит выставить своего учителя круглым идиотом, и Алёна проделывала это с завидной регулярностью и огромным удовольствием. Ей было невдомёк, что школьный преподаватель — не учёный, ему вовсе не нужно знать слишком много, он лишь обязан владеть знаниями по своему предмету в объёме, требуемом программой, но владеть ими досконально и уметь передать их ученикам.

Насмешки Алёны Габровой были умны, остроумны и крайне язвительны, она умело находила в каждом человеке свои слабые места и била по ним без жалости и милосердия. Вне всяких сомнений, прокурор использует это на суде для обоснования своей версии о бессмысленной жестокости. Он обязательно вызовет для дачи показаний одного или нескольких её учителей, например, преподавательницу английской литературы, которую Алёна однажды довела до настоящей истерики. Ясное дело, присяжные проникнутся сочувствием к бедной женщине, целиком посвятившей себя детям, и ещё больше невзлюбят мою подопечную…

— Ладно, — сказал я охраннику. — Здесь я всё осмотрел. Теперь займёмся кабинетом.

Как и в приёмной, в кабинете сохранилась прежняя обстановка, не хватало только книг на полке, дипломов доктора медицины и психологии на стене за письменным столом, двух картин с пейзажами, бронзовой статуэтки древнего мудреца Зигмунда Фрейда и ещё некоторых предметов обстановки, изъятых полицией или родственниками Довганя. Постояв с полминуты на пороге, я неторопливо прошёл вглубь кабинета и остановился возле широкого, обитого кожей кресла, в котором был найден убитый доктор Довгань.