И Психомех поднялся, цветные огни пульсировали, его сила была как у первобытного зверя. И Гаррисон, хозяин, ехал на этом звере, Гаррисон — Феникс, поднимающийся из пепла отказа, Гаррисон — Мститель!

Ламии падали на белый светящийся снег, как черный дождь, как стряхнутые с Психомеха блохи, разбивавшиеся о землю долины. И все пронзительно кричащие и жаждущие вампиры отпрянули от Гаррисона и Психомеха, отброшенные в своем жутком полете силой человека и Машины.

— Отказ ? — крикнул он белым лицам в окне, когда, в конце концов, ставень закрылся на нем. — Вы отказываете мне? Тогда будьте вы прокляты! Пусть будет проклят каждый из вас!

— Я НЕ ОТВЕРГАЮ ТЕБЯ, РИЧАРД. — Лицо человека-Бога Шредера было темным в темноте. — ТЫ ОТКАЗАЛ МНЕ. НО... ЭТО ЕЩЕ НЕ КОНЕЦ.

И он исчез. А снег падал, клубясь.

— Каждый из вас! — снова крикнул Гаррисон. И он швырнул Психомех на купол золотистого города.

Психомех прошел через металлическую стену, как дротик через бумагу, как пуля через воздушный шарик — и результат был ни на йоту не менее разрушительным. Город просто взорвался, открываясь. Упал, как осколки яичной скорлупы. Рухнул, как высохший замок из песка. И по мере того, как он взрывался, Гаррисон и Машина летели через весь город к дальней стене все быстрее и быстрее, завершая разрушение города.

Теперь, устремляясь навстречу далекому рассвету, настала очередь Гаррисону отказывать. Отвергать и отводить в сторону любое отрицание, какое он когда-либо пережил.

Больше он совсем не беспокоился, расслабился и уснул глубоким усталым сном на теплой широкой спине Психомеха; а Машина сверкала, мурлыкала и жужжала с силой, которая уносила его вперед сквозь ночь...

Шесть часов вечера.

Терри уехала домой. Надо было подумать о слугах. Глупо на этом этапе без нужды вызвать какие-либо подозрения или оставить место для ненужных, а возможно, и вредных слухов. Кроме того, напряжение в доме Вятта за последнюю пару часов удвоилось и росло, росло, росло, пока атмосфера не стала совершенно невыносимой. К тому же, она увидела выражение лица Вятта, когда в пять вечера, после нескольких минут отсутствия, он вернулся в спальню осунувшийся и со впалыми глазами. Она никогда не видела его таким раньше, хотя иногда, очень редко, через его красивую внешность безжалостно проступал возраст, — и почувствовала нервную дрожь тревоги и уверенность, что что-то было действительно неладно.

Она догадалась, что ее муж все еще жив и “эксперимент” продолжается не так, как наметил его Вятт, но кроме этого она ничего не знала.

Поэтому она обняла его в последний раз, а он пообещал, что все скоро закончится, и, в конце концов, она уехала, а он остался один.

Когда он вернулся в машинную комнату, некоторое время он просто стоял перед громадой Психомеха и, слушая его механическое мурлыканье, непонимающе таращился на оплавленные ручки на пульте управления.

Замыкание? Возможно ли такое? И почему — как — Психомех обошелся без ручек поддержки? Это было.., безумие!

Вятт почувствовал, что, наверное, сходит с ума. И в довершение к этой странности, теперь ему надо было не меньше двух с половиной часов, чтобы продолжить свой журнал и фальсифицировать записи машины. Снова панический страх охватил его, заставляя трепетать. Какого черта здесь произошло? Что здесь творится?

В третий или четвертый раз (он скоро сбился со счета) он проверил жизнедеятельность организма Гаррисона, химию и механику его жизни. Вес этого человека снизился почти на девять фунтов из-за потери жидкости, но кроме этого.., все остальное в норме! Все в норме! Невероятно! К этому времени Гаррисон должен был умереть уже дважды...

Вятт остановился. Глупая мысль, конечно, потому что человек может умереть только один раз, — но почему он не умер? По меньшей мере он должен превратиться в душевнобольного; и, тем не менее, он спит здесь, хорошо и удобно себя чувствуя! В действительности, он скоро должен выйти из этого состояния, постепенно возвращаясь в сознание, когда действие наркотика ослабнет или совсем прекратится.

Вятт стряхнул с себя вялость, вызванную потрясением. Он быстро приготовил шприц для подкожной инъекции, гарантируя таким образом, что Гаррисон останется в этом состоянии, затем снова обратил внимание на пульт управления. Бесполезно дальше гадать, что же здесь произошло, так же как бесполезно пытаться освободить эти ручки. Лучше в дальнейшем просто отключить от сети всю систему. Соединение легко отключалось, превращая систему поддержки в инертную и полностью бесполезную кучу деталей. Психомех никак не сможет просочиться к Гаррисону на помощь. Вятт издал резкий полуистеричный смешок. Черт бы все это побрал, прежде это было бы просто невозможно!

После половины девятого вечера Вятт закончил подделку журнала. К тому времени, он начисто стер записи машины о ходе эксперимента и заменил их другими, сделанными заранее. Несколько раз он прекращал работу и шел посмотреть на Гаррисона. Сопротивление слепого человека было феноменальным.

Теперь, устав, Вятт оставил слепого на милость машины и отправился в спальню. На площадке он помедлил, затем направился вниз. Он был голоден и хотел пить. Он поел холодных бутербродов из холодильника и выпил пинту молока. Остались три неоткрытые бутылки молока и достаточно еды, чтобы выстоять эту осаду.

Он постоял, хмурясь и не закрывая дверцу холодильника. Что подсказало ему сделать такие запасы? Все это не должно было занять много времени.., ведь так?

В десять минут десятого, вечером, он устало поднялся по лестнице и на секунду заглянул к Гаррисону. Тот теперь стонал и напрягал подбитые мягким привязные ремни, потея, как толстяк в турецкой бане. Вятт сжал зубы и злобно кивнул. Отлично! Если кошмары не смогли убить его, тогда это сделает за них обезвоживание. Господи, сейчас он почти не выглядит высохшим, и это тоже не имело объяснения. Но об этом он побеспокоится позже.

В спальне Вятт поставил будильник на три часа и, едва коснувшись головой подушки, мгновенно уснул. Сон был усталый, без сновидений.

Не то, что у Гаррисона...

Гаррисон пнул лежавшую Машину, зарывшуюся в горячий белый песок пустыни, и стал ругаться. На самом деле у него не было сил для ругательств, но он все-таки ругался, устало и не думая, — со всей живостью словарного запаса, который вкатывали в него все его старшие сержанты. Не то важно, где он научился этим словам, главное, что они казались очень подходящими.

Затем, когда его горло засаднило так, что он не смог продолжать ругаться, он заполз в тень Психомеха и лег там, хватая ртом воздух. Он и раньше знавал дни такие же жаркие, как этот (где и когда он не мог сказать), но тогда там всегда был под рукой бар, где он мог укрыться от солнца и заказать стаканчик прохладительного или ледяную баночку кока-колы. Он нахмурился, сосредоточиваясь... Кипр?

Показалось, что на мгновение он услышал ленивый плеск волн. Он поднялся на четвереньки и из тени Машины стал вглядываться в дрожащую от жары топку пустыни. Но.., никакой голубизны Средиземного моря. Только горячий, белый, слепящий песок. И миражи, парящие над трепещущим далеким горизонтом.

Напитки, кока-кола, бар, Кипр, Средиземное море. Все эти понятия не имели никакого значения и все-таки были восхитительны — и мучительны — в его псевдопамяти.

Гаррисон был в беде, и знал это. В нем не было влаги, а у Машины не было силы, никакого облегчения от обжигающего жара, который скоро должен высушить его, превращая в прах и кости. Он снова стал пристально вглядываться в далекие миражи, хмурясь и щуря глаза.

Один из миражей казался яснее, чем остальные. Это было лицо. Лицо человека-Бога Шредера.

Вглядываясь в лицо, как в какой-то горячке, Гаррисон заметил, что оно увеличивается и приближается сквозь мерцающую голубизну неба, чтобы парить над песком, огромное и всемогущее, рядом с тем местом, где около Машины лежал он.