«Ужасная фигура в инвалидной коляске, — пишет Теккерей, — безжизненно-бледное лицо, напудренный парик, римский нос… Вот он, величайший из завсегдатаев Палаты Общин!»

Как можно было вообразить, будто речь тут идет о Питте-сыне, если тот никогда не передвигался в инвалидной коляске, не носил париков и уж наверняка не мог похвастаться римским носом? Это же описание Питта-отца, впоследствии графа Четхэма. Перепутать двух Питгов, может быть, и простительно, но что скажем мы о неспособности распознать то явное, что содержит в себе сама цитата? Хотелось бы надеяться, что мистер Беербом действительно не станет «молоть вздор» по поводу обсуждаемой нами эпохи, — во всяком случае, до тех пор, пока не прочтет о ней что-либо более существенное, нежели пусть и живой, но во многом неточный очерк д'Орвилли.

Встречая в тексте описание денди, стоявшего, сунув большой палец подмышку, мистер Беербом тут же исполняется насмешливого презрения. При этом о Брюммеле автор статьи пишет в таком тоне, который позволяет предположить, будто он хоть что-то знает об этом человеке. Что ж, в таком случае ему должно быть хорошо известно, что описанная поза как раз и была для Брюммеля весьма характерна. Именно так стоящим изображали его в своих зарисовках многие современники. Любому студенту тут же придет на ум фронтиспис ко второму тому мемуаров Гроноу. Там Брюммель стоит именно так, как не мог бы, по Максу Беербому, стоять стиляга того времени: сунув большой палец подмышку.

Упоминает мистер Беербом и «некогда распространенную, но давно осмеянную сказку» о том, как «регенту запретили участвовать в скачках». После приведенных примеров, характеризующих степень приверженности мистера Беербома исторической точности, голословное утверждение о том, что этот эпизод — не более, чем сказка, удовлетворить нас уже никак не может. Тем более, что даже упомянуть о нем он не в состоянии, не допустив ошибки: происшествие, о котором идет речь, имело место в 1791 году — за двадцать лет до того, как Георг сделался Регентом.

Действительно, Принц Уэльский не был тогда назван по имени — такую дерзость не могла себе позволить даже автократичная верхушка Жокейского клуба, — но его жокей, Сэм Чифней, был дисквалифицирован, что в конечном итоге имело тот же смысл. С рассказом о том самого Чифнея можно познакомиться, прочтя его небольшой памфлет под названием «Истинный гений».

Мистер Беербом утверждает, что Принц никак не мог быть курносым. Тут ему предстоит поспорить скорее с художником Лоуренсом, изобразившим его таковым.

Суть комментария мистера Беербома к обрисованной мной картине того времени сводится к мысли о том, что я, владея, возможно, фактической информацией, не сумел уловить дух времени. Не могу сказать об оппоненте противоположное; в своей попытке «уловить» отдельные факты он оказался далек от успеха.

Мистер Беербом вправе разглагольствовать о моих «домашних манерах» и очках в золотой оправе, не боясь ошибиться; о нравах недавнего прошлого он, однако, не имеет ни малейшего представления.

Искренне ваш,

А. Конан-Дойл

«Реформ-клуб», Пэлл-Мэлл.

«Сэтердей ревью»

9 января 1897 г.

Сэр! Я вижу, спасти положение может лишь ряд уступок с моей стороны мистеру Беербому. Если он ими удовлетворится, то я — тем более. Не могу мысленно не поаплодировать его выводу о том, что поскольку в какой-то момент своей жизни Георг носил звание Регента, вполне позволительно нам будет именовать так его и впредь. Полагаю, следуя логике этого аргумента, любую историческую личность удобнее всего было бы называть просто «младенцем» — это избавило бы нас от многих сложностей.

А. Конан-Дойл

«Грейсвуд-Бичез», Хаслмир, 4 января 1897 года.

«Дэйли кроникл»

7 августа 1897 г.

Милостивый Государь!

Киплингу, написавшему «Recessional», не пришлось публично разглагольствовать о том, что сам он думает по поводу этого стихотворения, или делиться воспоминаниями о том, как он его написал. Барри, создавшему прекрасное произведение, «Маргарет Огилви», также не было нужды давать пространные интервью, рекламирующие книгу до ее появления. Величие литературы как таковой — вот что служит единственной рекомендацией для разборчивого читателя; информацию же о конкретных достоинствах той или иной работы доводят до сведения широкой публики самые обычные рекламные агентства.

На правах коллеги-литератора я хотел бы убедительно попросить мистера Голла Кейна следовать тем же принципам. Действительно ли это его произведение — самое лучшее, каждый читатель должен решить самостоятельно. Лично я высокого мнения о некоторых его аспектах, но это уже выходит за рамки обсуждаемого нами вопроса.

Судя по всему, мистер Кейн так и не сумел до сих пор осознать, что в каждом цехе высокой профессии — юридическом и медицинском, военном и литературном — существуют определенные неписанные законы, джентльменский этикет, коими связаны все, но в наибольшей степени — мастера, претендующие на ведущее место в общем ряду.

Если пользующиеся успехом авторы будут, используя прессу, рекламировать продукт собственного труда, дабы подстегнуть интерес к книге прежде, чем она попадет в руки к литературным критикам, подающая надежды литературная молодежь решит естественным образом, что реклама есть непосредственная причина успеха, и примет на вооружение ту же тактику, снизив уровень всей системы ценностей нашей профессии.

Книга Голла Кейна еще не вышла в свет (и я пожелаю ей после появления всевозможных успехов), но, мне кажется, представитель нашей профессии должен испытывать унижение, видя, как в каждой газете читатель встречает бесконечные рассказы автора о грандиозной задаче, взваленной им на свои плечи, и о колоссальной работе, доведенной наконец до завершения, — с подробным описанием различных этапов творчества, не говоря уже о неисчислимых трудностях, которые пришлось ему преодолеть. Глядя на все это со стороны, мистер Кейн и сам бы наверняка отметил, что подобные вещи автор о себе говорить не должен — самореклама такого рода смешна и в чем-то даже оскорбительна. Но ведь таким образом мистер Кейн возвещает о каждой своей новой книге.

Все эти саморекламные интриги унижают литературу, и пришло время каждому уважающему себя человеку осудить их, но не в силу каких-то личных причин, а просто потому, что именно на нас лежит обязанность хранить славные традиции, полученные по наследству от великих предшественников.

Подобные вопросы литературной этики предпочтительнее было бы оставить критикам, но каждое профессиональное сообщество должно стоять на страже собственной чести; если мы сами не восстановим этические нормы в своей среде, вряд ли стоит ожидать, что за нас это сделает литературная критика. Дисциплина в любом уважающем себя профессиональном цехе должна устанавливаться изнутри и вследствие лишь внешнего давления возникнуть не может. Дисциплина эта в последние годы, как ни печально, ослабла, и некоторые из нас выражают надежду, что этим займется наконец Писательское общество — по примеру юридических и медицинских организаций, обязующих своих членов следовать профессиональному этикету самого высокого уровня. В данный момент нам остается лишь выразить протест, не более того.

Я не подписываю это письмо, потому что не желаю придавать характер личной склоки обсуждению темы, которая представляется мне самой общей, но чтобы не оказаться в роли злостного анонима — прилагаю карточку, которую редакция может отправить мистеру Голлу Кейну, если он того пожелает.

Искренне Ваш,

Английский писатель,

Писательский клуб, 7 августа.

«Таймс»

20 октября 1897 г.

Милостивый Государь!

Позвольте мне на страницах Вашей газеты выразить следующее мнение: Морская Лига могла бы объединить общественное мнение и устранить все поводы для возражений, если бы перенесла ежегодные празднования на день рождения Нельсона, 29 сентября, отказавшись отмечать дату его гибели у Трафальгара. В противном случае мы, как свои мотивы бы ни оправдывали, наносим оскорбление соседним странам.