С возрастающей уверенностью Джон прошелся вдоль дома. Отбивая шаг, вернулся назад: левой, правой, левой, правой. Вот здорово. Выше ноги.

Он пересек лужайку перед фасадом, отвесил иронический поклон лежащему на кресле батону. Почти горделиво задрав голову, промаршировал вдоль другой стороны дома. «Теперь на счет два: раз-два, раз-два».

Великолепно. Он вышагивал, высоко поднимая колени, ну прямо как на параде. Потом остановился у огромного развесистого эвкалипта. Дереву было тридцать лет, и его нижние ветви начинались на высоте метров пяти от земли. На такое дерево каждому мальчишке взобраться охота. Если б он мог…

Джон смотрел вверх, все выше и выше. Оттуда, с высоты восьмиэтажного дома, должно быть, видно далеко вокруг. Он увидел бы сверху дом Парслоу, даже скат его крыши; увидел бы дороги и сады и ни о чем не подозревающих людей, которые и вообразить себе не могли, что Джон Клемент Самнер сидит наверху. Не мог он туда забраться… Или мог?..

Нет.

Он снова зашагал, высоко поднимая колени. На счет два: раз-два, раз-два. Через сад прошел к дубу. Ему тоже тридцать лет (все деревья посадили в один день, тридцать лет назад), и первая ветвь растет всего в полутора метрах от земли.

Он всматривался в гущу листвы, в частую сетку ветвей, видных на высоте шести, может, метров и до самой вершины. Листва такая густая, что сквозь нее ничего не увидишь. Дуб напоминал непроходимые джунгли, а эвкалипт — летящую птицу

«Не расслабляйся! Выше ноги, парень. Раз-два, раз-два».

Теперь в рощицу серебристых берез. Им тоже по тридцать лет, и первые ветви начинаются в каком-то метре от земли. Множество тонких, изящных ветвей. Они поднимаются все выше и выше, как ступени лестницы, на двенадцать метров, туда, где вершины деревьев склоняются друг к другу. Но лезть вверх среди этих раскачивающихся под ветром ветвей так опасно, что пришлось бы остановиться на полпути, до того как ствол начнет гнуться под его весом.

«Да не сгибайся же так, не надо!»

Полпути — это не выше, чем скат крыши дома Сисси Парслоу.

Он снова посмотрел на эвкалипт: «Да ты — красавчик!»

Смущенно, с чуть виноватым видом, крадучись, вернулся он к эвкалипту. «Ты так красив! — сказал он. — Ты король. Корону королю! Ух ты! Вот бы здорово на самый верх забраться».

До первой ветки всего метра три, а вовсе не пять. Может, повезет и он сумеет закинуть на нее веревку и затянуть петлей. Затем — подтянуться на руках. Джон поежился. Другие мальчишки это запросто могут. Девочки умеют лазить, и даже малыши. Перси Маллен добрался до верхушки мачты для флага, что на Мейн-стрит.

Раскачивался там и распевал: «Йо-хо-хо, и бутылка рому!» [9]

Вот было бы здорово.

«Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Йо-хо-хо, и бутылка рома!»

Там, в вышине, домик. И мачта с флагом. И корабль с парусами. И маяк. И башня. И печная труба. Целый новый мир. Верхолаз, раскачивающийся на поясе, ремонтирует провода. Свирепствует буря на море. Парит орел. Альпинист одолевает Маттерхорн. Пилот ведет самолет. Парашютист ныряет в небо. Астронавт летит к звездам. О, Боже, там Небо! Он закричал бы: «Привет, птицы! Привет, облака! Привет, мистер Солнце!»

Он сказал бы: «Привет, Господи! Я стучусь в Твою дверь». [10]Нет, так не пойдет. Фамильярничать с Богом не годится. Но он не фамильярничал. Для него в этих словах было что-то совсем особое, и Бог обязательно поймет его, если Он похож на того Бога, о котором говорит мама. Он сказал бы: «Привет, Господи! Вот я где».

Каждый мало-мальски стоящий мальчишка может взобраться на дерево по веревке и с закрытыми глазами.

Лестница Иакова [11]

Веревки не оказалось ни в сарае, ни за курятником, ни в чулане, где стояла стиральная машина, и даже под задней верандой, куда в минуты отчаяния швыряют все что попало, лишь бы не валялось под ногами. Ну совершенно никакой веревки, если не считать посеревшего под дождем ветром затянутого узлом обрывка с истрепанными концами. Чем-то этот клочок полюбился отцу, иначе он бы там не оказался. Просто чудо, что его не с жгли, не закопали, не выкинули вместе с мусором Джон обошел весь сад, грядки с помидорами и сладкой кукурузой, поискал вдоль забора, обсаженного вьющейся геранью, все больше и больше распаляясь.

У других веревки, ржавые гвозди, старые жестянки из-под краски, куски разбитого оконного стекла всегда валяются на виду. Но отец не такой, как другие. Своей любовью к чистоте и аккуратности кого угодно с ума сведет.

«Да у него каждая травинка свое место знает» — вот что говорят про его сад. Отцы других ребят в свободное время играют в гольф, или слушают репортажи о гонках, или сидят с приятелями в пивной. Этот трудяга мистер Самнер, как галерный каторжник, работает в своем саду. И если погода портится, это — конец света, как землетрясение, цунами, циклоп и все в таком роде.

У других мусор скапливается. Отец же вывозит его на свалку. У других по всему участку разбросаны старые конские хомуты, сломанные велосипедные рамы, дырявые кастрюли. Из отца дым шел и искры сыпались, если он замечал поднятую ветром конфетную обертку. Веревка у него, разумеется, есть — отец ко всему подготовлен: аккуратно смотанную, он возит ее в багажнике своей машины. Он и маму обеспечил — в дороге всякое может случиться, — и веревка, разумеется, лежит в багажнике маминой машины. Взбеситься можно!

Хорошее словечко «взбеситься». Только очень трудно вслух произнести.

Он все время знал, что не найдет никакой веревки. Знал, что уж никак не сможет ее закинуть на ветку. А если бы ему это и удалось, как бы он завязал ее узлом, чтобы не соскользнула? Не повиснет же она на ветке просто потому, что он этого хочет. Вся эта затея с самого начала идиотская. Слыханное ли дело, чтобы маленький инвалид, вроде Джона Клемента Самнера, взобрался на верхушку эвкалипта?

Просто потрясающее дерево. Те, кто живет рядом, его не замечают, потому что вокруг множество других эвкалиптов. Но приезжающие из города всегда восхищаются: «Какое чудесное дерево! Изысканное. Не тощее и прямое, как в лесу, и не узловатое, как у подножия гор».

Есть, правда, еще садовый шланг. Но как поднять его вверх на три метра и закрепить петлей на ветке?

Три метра? Пять и ни сантиметром меньше.

Конечно, есть лестница, и это так же несомненно, как мост через залив в Сиднее. Лестница лежит на специальной подставке под задней верандой. Раз в год, в июне, когда отец очищает от старой листвы канавы, он и ее вытаскивает, чтобы прочистить трубы. Потом запихивает обратно и обязательно говорит: «Слава Богу, с этим покончено. Всегда мне не по себе на этой лестнице. В следующем году найму кого-нибудь». Лестница длинная. Прочная. Старше Джона, а все выглядит как новая. Концы у нее красные, крашеные, а сама отполирована до блеска. Не хуже пожарной лестницы. Прислоненная к дому, она выглядит просто замечательно, и все время кажется, что вот-вот сверху появится отец, а на плече у него — попавшая в беду девица. Только обычно он появляется с головы до ног в саже, бормоча себе под нос проклятия. Слов Джон никогда не мог разобрать, не такой его отец. Он тяжело спускается, приседая на каждой ступеньке, и сквозь зубы что-то бормочет.

Джон ухватился за лестницу и потащил ее. Она весила целую тонну, и, чтобы приподнять ее, надо было поднатужиться. Она выползала из-под дома, как длинный-длинный зуб, над которым потеет дантист. («Не может этот зуб быть таким длинным, — говорит дантист. — Что он, из сапог растет? Откройте окно в потолке, сестра. Принесите лестницу».)

«Как же затолкать ее обратно?» Эта мысль пронзила его как раз в тот момент, когда конец лестницы завис над краем подставки; лестница круто повернулась вокруг своей оси, вырвалась у него из рук и с треском грохнулась на землю.