После этих его слов братия стала умолять его, чтобы он пребывал до конца жизни своей с ними, но он отказал им по нескольким причинам. Главным образом он желал избежать тех почестей, которые в Египте воздавались телам людей, которых память почиталась.

После посещения монастыря он вернулся к своему обычному уединению, где в скором времени заболел. Он призвал тогда двух отшельников, последние пятнадцать лет служивших ему вследствие его старости, и сказал им: «Наконец, дорогие дети, настает час, когда, по выражению Писания, я вступаю на путь моих отцов. Чувствую, что Господь призывает меня. Сердце мое пылает желанием соединиться с Ним в Небе, а вас, возлюбленные мои, вас я заклинаю, не теряйте ослаблением подвигов плод трудов, которым вы так давно предаетесь. Внушайте себе ежедневно, что вы только что приступаете к духовному деланию, и тогда доброе изволение будет в вас ежедневно расти. Вы знаете, какое коварство употребляют демоны, чтобы нас погубить. Вы были свидетелями их ярости и в то же время их слабости. Неизменно любите Иисуса Христа, всецело Ему доверьтесь — и вы восторжествуете над их лукавством. Не забывайте никогда различных наставлений, которые вам давал я, но особенно помните, что всякий день вы можете умереть».

Он убеждал их, как и других отшельников, избегать еретиков. Затем дал им завет — не переносить его тела в Египет, а похоронить его в земле, чтобы никто, кроме этих двух учеников, не знал о месте его погребения. Он сделал распоряжение также относительно своей одежды. Великому епископу Афанасию он завещал отдать свою тунику и мантию, которую он получил от него новой и которая была теперь изношена, а этим двум ученикам, ходившим за ним в его последние годы, он завещал свою власяницу. Его прощальные слова были: «Прощайте, милые дети, ваш Антоний отходит, и его уже более нет с вами!»

Затем он дал с отцовской нежностью лобзание мира. Он тихо протянул ноги и весело смотрел в лицо смерти, выражая какую-то чудесную радость, словно он видел идущих к нему навстречу друзей. Можно предположить, что блаженные духи явились ему в эту минуту, чтобы сопровождать его в Небесное отечество. И так он предал дух Богу семнадцатого января, в день, в который египтяне, греки и латины празднуют его память, в год от Рождества Христова 356-й, на 105-м году своей жизни.

Его ученики, верные исполнители его последней воли, тайно погребли его тело и заботливо скрыли место его погребения. Епископы, которым были переданы его туника и его мантия, сохранили их как драгоценные сокровища. Когда они взирали на эти вещи, им казалось, что они видят самого великого Антония, и, надевая их, они переживали внутреннюю радость, как будто они были облечены его духом.

Святитель Афанасий замечает, что преподобный от юности до смерти был ревностен в подвигах и в любви к уединению, что умаление сил его в старости не заставило его ни желать лучшей пищи, ни переменить одежды и что, однако, он до своей последней болезни пользовался совершенным здоровьем, что его зрение было всегда хорошо, что он был крепче людей, постоянно заботящихся о своем теле.

«Но что, — говорит тот же святитель, — еще более доказывает его добродетель, так это то обстоятельство, что, не совершив ничего в области науки, литературы и искусства, он тем не менее был окружен величайшей и всемирной славой. Простой человек, старавшийся всю свою жизнь скрываться, живший уединенно на пустынной горе в Фиваиде, он заставил своим благочестием говорить о себе с восторгом в Африке, в Константинополе, в Риме, в Галлии и Испании. Один рассказ о его праведности вел за собой множество обращений».

Вся древность воздала ему великолепные похвалы. Известно, что святитель Афанасий, как сильно ни был занят церковными делами величайшей важности, полагал, что он много послужит Славе Божией, описав жизнь Антония, и признается в своем труде, что все, им сказанное, ничтожно по сравнению с тем, что еще остается сказать.

Св. Иероним говорит, что Бог чудесно возвестил его кончину святому Илариону и что в тех местах небо три года не изливало дождя.

Замечательно описано в знаменитой «Исповеди» блаженного Августина то могучее впечатление, какое оказывал на людей рассказ о подвигах Антония. Августин находился в колебании и не решался бросить греховных привычек, чтобы начать духовную жизнь. К нему пришел один приятель и рассказал о недавно происшедшем событии, о котором много говорили в знатных кругах. Двое офицеров из свиты императора совершенно случайно прочли в одной монашеской книге несколько страниц жизнеописания Антония. И были так потрясены, что тут же решили проститься с миром, и остались иночествовать в том же монастыре. Этот рассказ так подействовал на Августина, что он, обернувшись к другу своему Алипию, воскликнул:

— А мы что делаем? Что думаешь ты о только что слышанном? Вот невежды завоевывают Небо; а мы со всем нашим знанием настолько глупы, что как бы зарылись в плоть и кровь. Неужели нам будет стыдно последовать их примеру, раз они опередили нас на пути к Богу, и не следует ли нам, наоборот, сгорать со стыда, что мы еще не пошли за ними?

Святитель Григорий Великий называет св. Антония не иначе, как Божественным Антонием. Иоанн Златоуст упрашивает своих слушателей читать его жизнь, чтобы поучиться у него истинной мудрости. Он говорит, что преподобный почти сравнялся славою с апостолами; что он примером показал то, что на словах завещал Христос, что он один уже составляет чудное доказательство истины религии. Наконец, благоговейное почитание преп. Антония целыми веками христианства достаточно доказывается именем Великий, которое ему дали за величие его подвигов.

Какое-то особое сочувствие к себе вызывает то настроение единения и дружества, которое видим мы в подвижниках различных христианских доблестей. В жизнеописаниях святых вы часто встречаетесь с выражением: «...мученик (такой-то) и иже с ним».

«Иже с ним» — это люди, увлеченные примером святого: иногда его кровно близкие, семейные; иногда люди, находившиеся под его духовным влиянием, задолго до страдания обращенные им ко Христу; иногда же внезапно, по наитию благодати, потрясенные его нравственной крепостью, взволнованные тем необъяснимым величием, какое дышит во всяком страдании за правду, отвергшие свои недавние заблуждения и с криками: «Я верую, я христианин» — принимавшие тут же в своей крови крещение во Христа и венец мученичества.

Такие же «иже с ним» бывали и у подвижников христианского иночества, являвшихся, таким образом, также предводителями целой рати мучеников — мучеников, потому что жизнь инока есть мученичество и, может быть, еще более трудная, чем та смерть за Христа, которую принимали вовремя гонений христианские страстотерпцы.

Пытки бывали обыкновенно непродолжительны, и в самых страданиях своих мученики были подкрепляемы драгоценным сознанием, что они всенародно исповедуют свою веру и этим исповеданием могут привлечь к Христу новых последователей. Они знали, что после нескольких часов или дней пыток последует сладость награды, и, определив себя на переход в блаженную вечность, могли смотреть на тело, подвергавшееся всей утонченности пыток, как на чужое. Наконец, самая их гибель происходила большей частью в необыкновенно прекрасной обстановке.

Представьте себе блеск южного неба, мраморные уступы великолепного амфитеатра, заполненные несметной нарядной толпой, сошедшейся смотреть на торжественную казнь мученика. Вот его вывели. Сколько взоров жадно глядит на него, враждебных и сочувственных! Родные, знакомые, привязанность которых составляла, быть может, так недавно столь значительную часть его жизни и которых всех он оставил, отдав все до единой силы души единому Христу...

Есть какое-то нравственное удовлетворение в том, чтобы погибнуть за новую свою веру перед людьми, когда-то близкими, как бы своей гибелью бросая им завет уверовать в то, во что уверовал сам.