— Ничто так не мешает радоваться жизни, — бормотал он, бредя по опушке и дожёвывая утреннюю краюху хлеба, — как сама жизнь.
— Ведь понимаю всё, — удивлялся себе же Петя, — а никак с собой не совладать. Понимаю, что есть в моей жизни смысл, но чую, что — чужой, вместо Хозяина подселённый. Кто же и когда в меня такую радость беспросветную вложил?..
— Медленно, неспешно прорастает во мне знание новое. Хозяйское, — сокрушался он, сквозь кусты пробираясь, — какая-то вялотекущая беременность, да и только. Страх во мне непрерывный растёт, что не справляюсь… Уж и смеяться над ним устал…
— …Если хочешь убежать от внутреннего страха, — неожиданно услышал Петя в себе знакомый урчащий голос, — обучись внутреннему бегу… Над тропинкой прямо перед ним нарисовалась рыжая улыбка Мява.
— А если судьба подложила тебе свинью, — продолжал урчаще Мяв, — то присмотрись к ней получше: может это всего лишь зародыш твоей птицы Счастья?
— Эх, Мяв, — Петя даже обрадоваться коту как следует не смог, — уже третий день, поди, извилины напрягаю. А придумать ничего не получается. Голова скоро от дум тех потрескается…
— Если голова болит, значит, она есть, — успокаивал его Мяв, — это уже неплохо. Теперь бы ею как следует распорядиться…
— Вот именно — как?!. — дал волю чувствам Петя.
Улыбка Мява расплылась ещё шире. Кот явно и от души забавлялся.
— А ты посвяти своим проблемам полчаса ежедневно, — посоветовал он, — и используй это время, чтобы вздремнуть, — и захихикал.
— Смеёшься… — обиделся Петя, насупившись.
— Помогаю, — мелко, по-кошачьи вздохнул Мяв. — Жизнь, Петя, отвратительна, когда о ней много думаешь, и прекрасна, когда просто живёшь, И растаял.
— Вот так всегда!.. — аж крякнул с досады Петя. — Нет, чтоб по-человечески, по-понятному… Так нет, всё с подковыркой какой-то кошачьей, все загадки загадывает…
Он продолжил свой бесцельный путь по влажной и росистой траве, вслух негодуя и обижаясь на Мява. Шёл так Петя какое-то время, пока вдруг не заметил, что, идя по тропинке и бранясь, он в то же время как бы со стороны на себя самого смотрит да усмехается тому, что видит. Даже смешок этот услышал — кошачий такой, как у Мява.
Петя даже остановился, прислушиваясь… Но вместо смеха услышал вдруг плач чей-то, из-за кустов доносящийся. Тонкий он был и пронзительный — не человечий явно, но будто о помощи зовущий. Недолго думая, туда кинулся, ступая, впрочем, осторожно и неслышно.
За кустарником в междускалье как в западне сидела серая зайчиха, испуганно прижав уши. Напротив неё, изготовившись к прыжку, собралась тугим клубком рыжая лисица.
Не медля ни секунды, хватанул Петя рукой сильной, рыбачьей лису за шкирку, в воздух вскинул. Второй — зайчиху осторожно с земли взял, к себе прижал, успокоить чтоб.
Теперь уже лиса издавала вопли плачущие да испуганные. Изворачивалась вся, пытаясь зубами острыми достать… Да не тут-то было — крепко и ловко Петя её держал.
— Спасибо тебе, Петя, — сказала вдруг зайчиха голосом человечьим, — спас ты не только меня, но и моих детушек. Пропали б они без меня…
Удивился тут Петя, да не столько тому, что зайцы говорят, — в сказке всё же живёт, — сколько тому, что по имени его кличут. Хотел уже спросить, откуда слава о нём такая, как вдруг слышит:
— А меня?.. А моих детушек, кто помилует? — подала голос и лисица. Она перестала вырываться и печально смотрела Пете в глаза. — Неужто выживут они без меня? Чем же зайчата лучше лисят?.. А, Петя? Рассуди…
Держал Петя в одной руке лису хищную и хитрую, а в другой — зайчиху беззащитную длинноухую, и как на весах их взвешивал. Будто ценность одной жизни с другой соразмерял…
И тут сумятица мыслей и терзаний дней последних, будто огнём вспыхнув, в стройный ряд выстроилась…
…Но додумать он того не успел. Что-то громадное и сильное, зацепив его за шиворот, грубо дёрнуло. Выпали из рук его зайчиха с лисою, метнувшись сразу в разные стороны… А голова так резко вниз мотнулась, что в затылке что-то хрустнуло и в глазах потемнело…
Висел Петя, пришпиленный за шиворот к стенке пещеры, беспомощно ногами и руками болтая, почти как лиса, давеча им плененная, и интересные мысли бродили в голове его…
Неподалёку суетился великан, его сграбаставший. Он уже вздул костер и сейчас прилаживал над ним большущий котел. Таких, как Петя, там вместилось бы с пяток.
Закончив, он подошёл и как-то обыденно, без суеты начал ощупывать пленника.
— Не подарок, конечно, — бормотал под нёс, — но ничего, мясцо имеется… навар будет..
— А то намедни, — пожаловался Пете, — бродягу одного тощего в суп вариться бросил. Так он, стервец, покудова вода закипала, картошку всю в котле сожрал да деру дал, только его и видел…
Он вышел из пещеры и по донёсшимся через минуту звукам стало понятно, что людоед точит нож.
Как ни странно, но ни тревоги, ни тем более страха Петя не испытывал. Он висел и слушал, как печально, словно падающие осенние листья, шуршат тараканы, густо бегая по стенам и полу пещеры. Поживиться им было чем: то тут, то там валялись остатки предыдущей трапезы людоедовой.
Мысли неспешно текли в Петиной голове. У него было какое-то светлое ощущение, будто понято им недавно то, что делает разрешимой любую проблему, что делает смешною любую опасность, включая и нынешнюю.
Пока висел Петя на стене в ожидании великана-людоеда, времени у него было предостаточно, чтобы вспомнить своё открытие умственное и сделать из него следствия нужные.
А мыслил он так, вспоминая свои нынешние мытарства.
— Мир Хозяин мой, то бишь — сам я, как Хозяин, цельным создал? Цельным. Так откуда же в нём понятия разные, крайние да друг дружку исключающие появилися? Откуда в нём и радость есть, и горе? Если, скажем, радостен я был, творя, — откуда горе в нём? Или, напротив, если горек был ум мой в творении — откелъ же радость в мире взялась?
— Ежели есть в мире этом смерть, — удивлялся дальше Петя, — то как могла в нём жизнь прижиться? Как день и ночь могли быть сотворены одним Творцом? Мягкое и твёрдое? Мужчина и женщина?
— Это что же — два Творца было? Плохой — «чёрный» и добрый — «светлый»? — думал Петя. — Так нет ведь — один был…
— Значит, только одно случиться могло, — понял он наконец, — парами это всё в мир явилось, вначале одним целым, а потом у же и половинками стало…
— Пришла ночь в мир энтот, в обнимку со светом дневным, — радовался Петя, на крюке вися да руками-ногами дрыгая. — А зло — с добром. А горе-с радостью единым пришло…
— Значит, всё так — парами в мире и пребывает, — удивлялся сам себе Петя. — Пока Солнце на небе — Луна прячется. А как месяц выйдет — так Солнышко схоронится.
— Ежели есть во мне радость снаружи — горе вдогонку идёт, внутри пока скрываясь, — думал Петя дальше. — А коли есть проблема снаружи, то внутри что? — да решение её же!.. Ты ж смотри, сызначала оно во мне есть, решение-то, а за проблемой и не видать его…
— Это что ж такое выходит, — озаботился Петя выводам своим, на крюке ворочаясь, — коль внутри себя на доброе я западу, к хорошему привяжусь — то наружу что-то злое и нехорошее выволоку?.. Как же так? Что ж, к злому, что ль, прилипать, чтобы доброе наружу вылезло? Бред
какой-то…
— А может, вообще прилипать ни к чему не следует?.. А зачем? А какая для Хозяина разница, с чем играть? Зря што ли он в парах всё в мир явил? — делал открытия свои Петя дальше. — Чем Луна Солнца хужей? А ночь — дня? А баба — мужика? А слёзы — смеха? Чем хужей? Иногда и поплакать — в сладость…
— Да принимать же всё надо — на то она и цельность, — радовался открытиям двоим Петя, — а к чему прилипнешь, привяжешься — то и потеряешь, так как противная часть враз наружу вылазит. Цельность — то и значит: что белое, что чёрное — всё едино.
