Долговязый увалень Сэм, покидая обширную утробу своей мамаши, очевидно, по причине врожденной зловредности, что-то такое испортил напоследок в ее организме, и у Марлы отнялись ноги. Не сразу, первое время она еще ходила, опираясь на здоровенную суковатую палку, а потом и вовсе слегла. Последние годы она не появлялась за пределами своей комнаты на втором этаже харчевни.

Комната была огромной, немногим меньше залы для трапезы. В центре нее стояло огромное кресло, в котором полулежала чудовищно разбухшая за время вынужденной неподвижности Марла, а вокруг кресла давно образовалась опасная зона диаметром в три шага — именно такой длины была та самая суковатая палка Марлы. Лишь два человека на всем свете могли безнаказанно появляться в опасной зоне: глупая служанка Лыбка, ухаживавшая за хозяйкой, и любимый сынок Сэм.

Пусть Жирный Карл сколько угодно ворчит и злится, Сэма мамаша Марла не отпустила бы от себя ни за что. Сэм заменил ей весь внешний мир. Каждый вечер по часу, а то и больше, он просиживал у распухших мамашиных ног и вещал о том, что происходит в харчевне, в деревне и ближайших окрестностях. Этими-то новостями, неизменно окрашенными в ядовитый сок сэмовских мыслей, и питалась Марла. Без этого она не могла обойтись. И если сынок находил нужным пожаловаться мамаше на кого-нибудь, этот «кто-нибудь» — хоть сам Жирный Карл! — призывался в берлогу Марлы и получал громоподобную нецензурную отповедь. А то и удар палкой, если неосторожно ступал в опасную зону…

Нынче в таверне Карла управлялись три служанки: Сали, Шарли и Лыбка. Шарли, грубая, худосочная и уже немолодая брюнетка с вечно горящими, точно у чахоточной, глазами, казалось, ненавидела весь свет. Двигалась она порывисто, подавая кушанья, стучала миской о стол так, что та аж подпрыгивала. Когда Шарли перестилала постель, простыни в ее руках трещали, словно готовые разорваться. Впрочем, прислуживала она редко, только если в таверне было столько народу, что другие слуги не справлялись. Карл держал ее лишь потому, что стряпать лучше Шарли не умела ни одна женщина в деревне.

Лыбка была пухлой полуидиоткой с неизменной глупой улыбкой на прыщавом лице. Проезжие гости, те, что бывали в харчевне Карла не один раз, прекрасно знали, кого позвать наверх погреть постель для холодной ночи. Лыбка являлась, волоча завернутый в тряпки горячий булыжник из камина, которым в общем-то и полагалось греть постель, а возвращалась только утром с тем же булыжником, всю ночь остывавшим в углу комнаты или под кроватью. Карл против такого положения вещей нисколько не возражал, должно быть, потому, что Лыбкины услуги гостями оплачивались отдельно. Сама Лыбка тоже ничего не имела против дополнительных обязанностей, так как поваляться в постели с каким-нибудь случайным торговцем пару часов для нее было несомненно приятней, чем всю ночь носиться с подносами и кувшинами. К тому же других шансов потешить женское естество у нее почти что и не было. Даже Сэм ею брезговал, пользуя лишь тогда, когда не удавалось подцепить кого-то еще.

А вот Сали сыну Жирного Карла не давала покоя с первой минуты, как поступила в услужение в «Золотую кобылу». Честно говоря, и сам Карл попытался как-то прижать пышногрудую служанку в уголке, но был застукан Лыбкой, предательски подманен к постели собственной, парализованной в нижней части туловища супруги и жестоко проучен железной сковородкой для жаренья крупной рыбы — ноги у Марлы не двигались, зато руки работали отлично. Несколькими днями позже за горячее желание познакомиться с новой служанкой поближе поплатился и Сэм. Только не от мамаши ему досталось. К Сэму зашел поговорить верзила Кранк, молодой еще, большой и сильный мужчина, знаменитый на все окрестные деревни кулачный боец и, по совместительству, муж Сали.

Жирный Карл, принимая Кая, не солгал. Работы действительно хватало. Все время, не занятое уходом за лошадьми и конюшней, выполнением обязанностей привратника и дворника, уходило на то, что хозяин «Золотой кобылы» именовал «подать-принести». Кай таскал воду, носил дрова, которые колол во дворе на здоровенной мшистой плахе глухонемой старикан Джек, прислуживавший в харчевне еще при дедушке Карла. Топил печи, бегал по комнатам с полотенцами и бельем, чистил рыбу, мыл овощи, дегтярил постояльцам сапоги и проветривал платье, ощипывал птицу… Поручения сыпались на мальчишку, как горох из худого мешка. Пожалуй, только старик Джек не сваливал на него свои обязанности, да и то потому, что от рождения не мог говорить. Хотя и в том, что кормить будут от пуза, Карл тоже не солгал. В «Золотой кобыле» ели из одного котла и хозяева, и прислуга, и гости; если, конечно, эти гости были — проезжие торговцы, кучеры или иная обслуга, странствующие ремесленники или жрецы. Для знатных посетителей готовили особо.

В каждодневных заботах время бежало быстро, как ручей. Лысые Холмы перестали существовать для Кая, и о тренировках пришлось забыть. Мальчик редко появлялся в деревне, а если и появлялся, забежать к кузнецу Танку никак не успевал.

Впрочем, таким положением вещей Кай был даже доволен. Прочная паутина хлопот крепко держала его в суете жизни, не пуская в беспросветную глубину мрачных мыслей о матушке и безвозвратно ушедшем прошлом. И хотя обитатели харчевни относились к мальчику куда лучше деревенских, здесь, в «Золотой кобыле», детство одиннадцатилетнего Кая закончилось.

Но далекая Северная Крепость продолжала являться ему во снах. Мальчик был абсолютно уверен, что рано или поздно достигнет ее суровых и прекрасных стен. Оставалось только ждать. И он ждал.

Прислуга «Золотой кобылы» и сам Жирный Карл быстро привыкли к исполнительному и молчаливому мальчишке. Дальше озвучивания приказаний общение не шло, но и за случайные огрехи в работе Кая не драли. Служанки ограничивались словесной выволочкой, невольно уважая в мальчике безотказного и старательного работника, появление которого значительно облегчило им существование в харчевне, и Жирному Карлу на него никогда не жаловались; да и жаловаться-то было особо не на что. Не было врагов у Кая в «Золотой кобыле», кроме, пожалуй, одного.

Отчего-то Сэм невзлюбил мальчика и всегда искал повод придраться к его работе. Находил — отвешивал тяжелый подзатыльник. Впрочем, когда не находил — тоже отвешивал.

Первый раз Кай столкнулся с Сэмом на второй день своего пребывания в «Золотой кобыле». Мальчику было приказано вычистить конюшню и вымести двор. Все время, пока он работал, Сэм разгуливал по двору с видом хозяина, ревностно инспектирующего свои владения. Едва Кай, закончив в конюшне, появился с метлой в руках во дворе, Сэм нырнул в конюшню. И сразу вынырнул, сморщив нос. Кай, предчувствуя недоброе, двор вымел тщательно — даже, кряхтя от натуги, повалил плаху для рубки дров и убрал из-под нее многолетнюю труху. Потом, сопровождаемый жгучим взглядом Сэма, вернулся на кухню, где прислуга уже заканчивала завтрак. Но не успел мальчик ополовинить миску кукурузной каши, на кухню с перекошенным от злости лицом влетел Сэм.

— Жрешь?! — заорал он, смахивая на пол миску из-под рук Кая. — Сначала дело сделай, потом жрать садись! Ты чего, брюхо набивать сюда пришел, а? Брюхо набивать, я спрашиваю?!

— Так я же… — изумленно начал Кай, но Сэм не дал ему говорить. На глазах у всех он за ухо выволок мальчика во двор, где швырнул лицом в свежую кучку «конских яблок».

Служанки, выкатившиеся на крыльцо, зашушукались. А торговец, только что въехавший во двор и теперь распрягавший нагруженного тюками с поклажей толстого рыжего мерина, весело заржал.

Так и повелось с тех поросли Сэм не шлялся по деревне и окрестностям, навещая вдовушек, которые принимали его, когда ему удавалось раздобыть монетку-другую, или не подсматривал за бабами, полощущими в ручье белье (что тоже было одним из его излюбленных занятий), Каю приходилось держать ухо востро. Но все равно не было ни одного случая, чтобы Сэм не нашел к чему придраться. И каждая медяшка, достававшаяся мальчику от расщедрившегося посетителя, по установленному с первого дня порядку, шла в карман Сэму. Кроме Кая сын хозяина харчевни грабил только старого Джека да иногда — глупую Лыбку.