Спицы в его ногах до конца жизни обеспечат Ривену писк металлодетекторов в аэропортах, шрамы на лице никогда не исчезнут полностью, но тело его все же боролось за выздоровление и целостность, без особой помощи со стороны его духа. Жуткие головные боли донимали Ривена все реже и стали менее острыми, а боли в ногах то и дело сменялись просто ощущением слабости.

По случаю Рождества Дуди с сестрой Коухен притащили ему здоровенную бутылку эля.

— Это согреет вас в зимние вечера, сэр, — подмигнув, сказал Дуди. Акварели Ривена, конечно, не шли ни в какое сравнение с таким роскошным подарком, хотя и Дуди, и сестра Коухен выразили по их поводу самый что ни на есть бурный восторг.

Рождественское утро, рождественский день и рождественский вечер прошли с Ее Величеством по телевизору и пациентами, счастливо клюющими носом перед оным. Потом пасмурный вечер сменился ночью, на сем Рождество и закончилось. Священная ночь миновала и стала съеживаться в ожидании следующего года. В ту ночь Ривен трупом лежал на кровати и отчаянно отражал натиск воспоминаний, гнал их прочь от себя, пока не затер в самый темный уголок подсознания. Наутро та долгая и упорная битва сполна проявилась в усталости и угрюмом выражении лица.

Потом, как водится, наступило каникулярное затишье, которое обычно длится до самого Нового Года. Дуди и сестра Коухен взяли вполне заслуженные выходные. Ривен понаблюдал за тем, как они уезжают вместе: Дуди вызвался подвести сестру Коухен до станции. В общем, Ривена препоручили заботам сестры Бисби. Отчасти он был даже рад. Потому что те двое тянули его обратно, в полноценную жизнь, а он пока еще не был готов к этому.

Старые друзья, в основном еще по Оксфорду, прислали ему поздравительные открытки; не забыли его и армейские сослуживцы. Он часами сидел над ними и размышлял, он еще не был готов поверить, что все эти люди сохранили на него какие-то притязания. Внешний мир сделался для него лужайкой и рекой в обрамлении ив; всего остального просто не стало. Как только он начинал думать о чем-то, что лежало вне этих пределов, занавес начинал подниматься, обнажая за собой тьму.

Одним серым утром, пробираясь через комнату отдыха к туалету, Ривен наткнулся на пациента, который читал его книгу. Сначала ему это доставило удовольствие, на мгновение он даже возгордился, но потом его вдруг охватила какая-то жуткая паника, как будто враги ворвались в его укрытие или раскрыли его маскировку. Тот мир, который создал он сам, который когда-то вдохновлял его на творчество, на поступки… а теперь кто-то другой бесцеремонно тащит его сюда. Сначала сестра Коухен, а теперь вот этот старикан. Как же он может исцелиться, ведь Дженни была и в том мире тоже, в каждом написанном Ривеном слове, столь же явственно, как если б она улыбалась за каждой строкой? Когда старик пошел завтракать, Ривен потихонечку слямзил книжку и унес ее к себе в палату.

«Пламя древних». Первая. Та самая, которую начал писать еще мальчишкой и забросил потом, пока не встретил ее. Радостная книжка. История со счастливым концом. Он тогда еще верил в счастливый конец.

Он открыл книгу.

«Тот край был суров, но плодороден и даже обилен. В Долах, в уголках, укрытых от северных ветров, вызревал добрый ячмень. Капуста тоже родилась на славу; густые и сочные травы на лугах под покос нежились под теплым солнцем. Холмы словно бы продирались из-под земли сквозь долы, как огромные и неуклюжие гранитные кроты, — они были покрыты громадными валунами, поросшими мхом и пожухлой травой. Росшие здесь вереск и терновник искорежил леденящий сиверко; деревца и кусты походили на злобных калек, пусть увечных, но закаленных, как и сам камень, на котором они примостились.

Там и расположился Горим. Рорим Раларта — твердыня южных Долов. Он опоясывал невысокий пологий холм. Одни утверждали, что холм этот насыпали люди, другие — что он был здесь всегда. Крепостная стена спускалась в широкую долину, где петляла река и стояли хутора людей Дола. Прямые межи разграничивали поля, стада паслись на обширных лугах. Из труб домов и постоялых дворов, коровников и кузниц тянулись в чистое небо струйки сизого дыма. Ветер доносил до реки суетливый шум базара. Точно цветастое лоскутное одеяло, базар покрывал склоны холма ниже Рорима: там покупали и продавали, торговались и вздорили.

За пределами Дола Раларта мягкими увалами вздымались холмы, а на горизонте, в туманной дымке смыкалась с небом зубчатая цепь суровых гор. Испещренные щебнем холмы, утонувшие в вереске и зарослях грубых нагорных трав: простор для ястребов и канюков — парить над ним в вышине, для волков — рыскать в поисках добычи, для оленей — с опаской с опаской щипать траву. Южные склоны холмов покрывал лес; словно темное тихое море, он венчал каменистые высоты сосной и елью, пихтой и буком. На опушках встречался и дуб, а поляны утопали в буйных зарослях папоротника и куманики. У леса было имя — Лес Скаралл; дом для диких тварей. А еще дальше на юг, за лесом, плоскогорье обрывалось ступенчатыми гранитными утесами, которые языками между ущельями выходили прямо к морю, что непрестанно билось о бастионы тверди в своей бесконечной битве.

Конный отряд появился с севера, ветер дул всадникам в спину, справа от них догорал закат уходящего дня. Десять всадников на крупных конях темной масти были облачены в кожу, проклепанную металлом, и препоясаны синими кушаками. Их мечи тяжело бились о бедра, с седел свисали пустые мешки из-под провизии.

Завидев Рорим Раларта, всадники остановились и привстали на стременах, чтобы получше разглядеть громадную чашу Дола, на дне которой сгущались сумерки. Освещенные окна мерцали, словно самоцветы, издалека доносилось мычание коров, которых сейчас гнали с пастбищ в хлева.

— Снова дома, — с удовлетворением произнес рыжебородый гигант, Ратаган. — Я же говорил, если мы поторопимся, то поспеем еще до заката.

Смуглый худощавый мужчина с резко очерченными чертами лица согласно кивнул.

— Хотя лошадок придется за это отблагодарить. И все-таки, как хорошо, что эту ночь мы проведем, наконец, под крышей.

— И за крепкими стенами, — добавил Ратаган и окинул взглядом цепь холмов. — А то как-то мне надоело отбрыкиваться от голодных волков. Я волчарами сыт по горло, надо немножко передохнуть.

— Стало быть, Мертаха ты теперь станешь обходить за милю? — спросил Смуглый с улыбкой, которая была подобна блеску ножа в тихих сумерках.

Ратаган рассмеялся, голос его гудел в бороде.

— Эти его дворняги! Да они от собственной тени шарахаются. Наверно, мамаша у них — овца, отбившаяся от стада. Но видок у них грозный, надо признать.

— Мертах говорит, что обличье — это все, — заметил Смуглый.

— Да уж, ему виднее… на то он и оборотень, Меняющий Облик. Предвкушаю, сколько он выставит пива за все эти сказания, которые я подсобрал!

— Тебе их и рассказывать, — улыбнулся Смуглый. — Ну, ладно, хватит стоять, кони простудятся. Что-то холодно на ветру, а нам еще нужно проехать одну-две мили до того, как совсем стемнеет.

Они тронули лошадей, и маленькая кавалькада начала спуск по склону увала к огням Дола, все ярче горящим в сгущающейся темноте».

Да. Но иногда темнота наступает так быстро, что приходится останавливаться.

Ривен закрыл книгу, затем — глаза, но вечерние лесистые холмы из другого мира продолжали стоять перед его мысленным взором. Он медленно встал, опираясь на свой костыль, и направился в комнату отдыха, чтобы оставить свое творение там, где оно лежало раньше.

Если Рождество вышло праздником для самых дохлых пациентов Бичфилда, то Новый Год предназначался для тех, кому до могилы — по выражению Дуди — пока еще больше пяти мизинчиков. На праздники многие пациенты разъехались по домам, но немало осталось и в Центре. Персонал тоже собрался, дабы обеспечить больным должный уход.

— Ну что ж, сэр, — объявил Дуди, вернувшийся с выходных накануне Нового Года, — я твердо намерен отметить праздник, как бы там ни возникала старая корова Бисби. Апельсиновый сок, мать моя женщина! Мы с Энн попытаемся раздобыть доброй выпивки для ребят, которые могут себе позволить. Вы бы, сэр, изумились изрядно, узнав, сколько народу здесь воспряло духом при одном только упоминании крепкого пойла.