Амбрим и Ленора здесь, а где же Эсме? Забилась в какую-нибудь норку и выглядывает, поблескивая глазками-бусинками, нервно подергивая усиками…

— Эсме, — сказала Ленора. — Проводи, пожалуйста, маминого гостя. Нам нужно посмотреть ее гардероб.

Как только темное чрево дома поглотило оценщика и старших сестер, в гостиной появилась Эсме. Чиновник взглянул на вентиляционную решетку и тут же, почти против своей воли, схватил девушку за руку. Вытащить эту блеклую, невзрачную дуреху из удушающей, насквозь пропитанной злобой и ненавистью атмосферы на чистый воздух, хоть что-нибудь спасти от неминуемой катастрофы. Оценщик хочет спасти вещи, а здесь — человек, живая душа.

— Послушай. Мать вычеркнула тебя из завещания, — торопливо сказал чиновник. — Она не оставит тебе ничего, ровно ничего. Уходи отсюда. Уходи сегодня же, прямо сейчас. Я помогу тебе, отнесу вещи. Уходи, ничего хорошего ты здесь не дождешься.

Тусклые, словно припорошенные пылью стеклышки сверкнули дикой злобой, всесжигающей ненавистью.

— Я увижу, как она сдохнет! — по-кошачьи ощерилась Эсме. — Пусть эта сволочь подавится своими деньгами, зато я увижу, как она сдохнет!

Время шло уже к полуночи, но высоко в небе сиял полный Калибан, яркий ломтик Ариэля не успел еще спрятаться за горизонт, каждый бугорок, каждая рытвина дороги вырисовывались с фотографической отчетливостью, даже лучше, чем днем. Каждое дерево отбрасывало две тени, длинную и , короткую. Бледные, почти призрачные, они разбегались под тупым углом друг к другу. Лесные звезды покинули верхушки деревьев и ковырялись в земле, в прелых листьях — отыскивали какую-то неведомую добычу. Воздух был теплым, как парное молоко, дорога — легкая, чиновник шел, не особенно торопясь, и пытался разобраться в своих впечатлениях. Этот дом и все его обитательницы словно застыли, окаменели, бросили вызов времени. Прилив изменит всю эту землю. Изменятся даже окостеневшие, утратившие способность изменяться — они превратятся в безжизненный камень.

Не мешало бы, кстати, узнать, кто он такой, этот папаша. Ясно как божий день, что деньги свои внепланетные он менял на черном рынке, по спекулятивному курсу, но даже эта поправка не меняет главного факта: отец Грегорьяна — человек богатый, скорее всего, влиятельный.

Деньги, богатство… Чиновник вспомнил трех сестричек, трех наследниц, водящих хороводы вокруг смертного одра своей матери. Жалкие существа, лишенные возраста и пола, насухо высосанные, обескровленные алчностью и инертностью.

— Тут и не хочешь, — сказал он вслух, — а начнешь уважать Грегорьяна. От такой мамаши убежать — это ж какую надо иметь решимость. Ну так что там?

— Судя по рисункам и диаграммам, — заговорил чемоданчик, — это — магический дневник. Рабочий журнал, помогающий волшебнику следить за своим духовным прогрессом. Записи велись гибким, непрерывно изменяющимся шифром, основанным на древней алхимической символике. Простенько, но остроумно — чувствуется рука очень способного подростка.

— Расшифруй.

— Хорошо. — Чемоданчик на мгновение задумался и сказал: — Начало первой записи. Сегодня я убил собаку.

Человека, объявившего себя бессмертным, не уличишь во лжи: пока есть обвиняемый, нет доказательств его вины, когда есть доказательства — их некому предъявить. Мадам Кампаспе превзошла все ограничения человеческой природы, в том числе и смерть; теперь же эта знаменитая колдунья, никогда не расстававшаяся со своей ручной ондатрой, словно в воду канула. Одни говорили, что она уехала под чужим именем в Пидмонт, чтобы предаться уединенному самосозерцанию за высоким забором строго охраняемого, загодя купленного имения. Другие утверждали, что дамочка эта и вправду в воду канула — не без помощи ревнивого любовника. А ее одежду, найденную на речном берегу, отнесли в местную церковь и там сожгли. На возвращение мадам Кампаспе не надеялся никто — ни ярые ее сторонники, ни прожженные скептики.

Со всех сторон доносился веселый перестук молотков — рабочие снимали стены домов и развешивали над улицами Роуз-Холла гирлянды бумажных цветов. Маленький речной поселок находился в полуразобранном состоянии. Пол да крыша — вот и все, что оставалось от зданий, превращенных в импровизированные танцплощадки; вечером здесь вспыхнет свет, зазвучат веселые голоса, но сейчас ободранные скелеты человеческих жилищ, окруженные холмами хлама, производили тягостное, даже жуткое впечатление.

Дом, принадлежащий мадам Кампаспе, тоже не избежал общей участи — от него не осталось ничего, кроме угловых столбов и крыши. Крыша эта, высокая и остроконечная, сильно смахивала на ведьмин колпак. (Случайно? Или намеренно?) Работяги успели уже завалить интерьер (а достойно ли пространство, лишенное стен, такого громкого названия?) грязными досками и прочим горючим хламом.

— Ну и бардак, — с отвращением сказал чиновник, глядя на гору перекореженных диванов и комодов, на засаленные одеяла, рваную бумагу и грязные, до дыр протертые половики. Чучело морского ангела, распахнувшее пасть в зловещей, далеко не ангельской ухмылке. Вся эта рухлядь хранилась в дальних углах, на чердаках и в чуланах, а теперь, в момент панического бегства, грязной, мутной волной выплеснулась наружу. Остро пахло керосином.

— Зато какой будет костер. — Чу отступила на шаг, давая дорогу женщине в рабочих рукавицах, прикатившей тачку с ворохом каких-то досок и палок. — Послушайте, уважаемая! Да, да, вы. Вы здешняя?

Голым запястьем, высовывавшимся из рукавицы, женщина откинула со лба короткие черные волосы.

— Да, здесь и родилась. — Зеленые, как трава, глаза смотрели холодно, скептически. — Вы что, спросить что-нибудь хотите?

— В этом доме жила одна женщина, колдунья. Вы ее знали?

— Кто же о ней не знает. Мадам Кампаспе была самой богатой женщиной Роуз-Холла. Крутая особа, баба с яйцами. Каких только слухов о ней не ходило. Но сама-то я никогда ее толком не видела. Далеко живу, на другом краю поселка.

— Ясненько, — сухо улыбнулась Чу. — В таком большом городе со всеми не перезнакомишься.

— Правду говоря, — вмешался чиновник, — нас интересует не сама мадам, а один ее ученик. Некто по фамилии Грегорьян. Вы, случаем, его не знали?

— Извините, но мне…

— Тот самый Грегорьян, который во всех этих рекламах, — пояснила Чу. Лицо женщины не шелохнулось, она словно ничего не слышала. — По телевизору. Те-ле-ви-зор! Вы слышали когда-нибудь про телевизор?

«Сейчас они в лохмы друг другу вцепятся, — подумал чиновник. — Надо что-то делать».

— Извините за вопрос, — широко улыбнулся он, — но у вас такой красивый амулет. Это что, работа оборотней?

Побагровевшая от гнева женщина непроизвольно опустила голову, пытаясь поймать глазами предмет, свисавший с ее шеи на тонком шелковом шнурке.

Это был продолговатый, гладко отполированный камешек размером примерно с большой палец, плоский с одного конца и заостренный с другого. Неолитическое орудие — но какое именно? Не грузило — слишком уж этот булыжник тяжелый, а наконечник копья должен быть поострее.

— Это устричный нож, — сказала женщина и покатила свою тачку дальше.

Проводив ее взглядом, чиновник повернулся к своей напарнице:

— Вы, вероятно, заметили, как неохотно и уклончиво отвечают туземцы на наши вопросы?

— Значит, им есть что скрывать, — пожала плечами Чу. — Эта публика издавна приторговывает налево археологическими находками. Черепки, каменные наконечники и прочая дребедень. А по закону, любая вещь, относящаяся к эпохе оборотней, принадлежит правительству. Вполне возможно, что ведьмы тоже занимаются этим промыслом. Они же всегда шныряют по древним курганам и погостам. Ямы там какие-то роют.

— Неужели на этой археологической дребедени можно заработать деньги?

— Дребедень не дребедень, а в наше время таких вещей уже не делают, — криво усмехнулась Чу.