В полдень Ганс, приделав крючок к бечевке, насаживает на него кусочек мяса и закидывает самодельную удочку в воду. Проходят часа два, рыба не клюет. Неужели эти воды необитаемы? Нет! Удочку дергает. Ганс вытягивает веревку: на крючке бьется рыба.

– Рыба! – кричит дядюшка.

– Осетр! – воскликнул я в свой черед. – Маленький осетр!

Профессор внимательно разглядывает рыбу; он со мной не согласен: у этой рыбы плоская, округленная голова, передняя часть туловища покрыта сплошным панцирем, состоящим из костных пластинок; ротовая щель лишена зубов; довольно развитые нагрудные плавники при отсутствии хвостового плавника. Это животное, несомненно, принадлежит к тому классу, к которому естествоиспытатели причислили осетра, но оно отличается от него существенными признаками.

Дядюшка не ошибся, после беглого осмотра он заключил:

– Рыба принадлежит к семейству, вымершему много столетий тому назад, окаменелые остатки которого находят в пластах девонского периода.

– Как! – сказал я. – Неужели мы поймали одного из обитателей первобытных морей?

– Да, – ответил профессор, продолжая исследовать рыбу, – и ты увидишь, что эти рыбообразные ископаемые не имеют ничего общего с современными рыбами. Поймать такой экземпляр живым – истинное счастье для естествоиспытателя.

– Но к какому же семейству рыба принадлежит?

– К отряду ганоидных, семейству цефаласписов, роду…

– Ну?

– Роду птерихтисов, готов в этом поклясться! Но этот экземпляр представляет собою особенность, которая, как говорят, встречается только у рыбы в подземных водах.

– Какую же?

– Рыба слепа.

– Слепа?

– Не только слепа, но у нее совершенно отсутствует орган зрения.

Я смотрю: совершенно верно! Но, быть может, это единичный случай! Мы снова закидываем удочку. Море, невидимому, изобилует рыбой, потому что за два часа мы вылавливаем множество птерихтисов, равно как и других рыб, принадлежащих тоже к вымершему семейству диптерисов, род которых дядюшка, однако, не может определить. Все они лишены органа зрения. Этот неожиданный улов значительно увеличивает наш запас съестных припасов.

Итак, можно, очевидно, наверняка предположить, что море это содержит исключительно всякого рода ископаемых, причем как рыбы, так и пресмыкающиеся тем лучше сохранились, чем дальше от нас эпоха, к которой они относятся.

Может быть, мы встретим даже какое-нибудь пресмыкающееся, которое наука сумела восстановить по обломку кости или хряща?

Я беру подзорную трубу и осматриваю море. Оно пустынно. Конечно, мы еще слишком недалеко от берега.

Я смотрю в воздух. Почему бы не пролететь, рассекая своими крыльями эти тяжелые атмосферные слои, какой-нибудь из птиц, восстановленных тем же бессмертным Кювье? Рыбы могли бы служить им обильной пищей. Я вглядываюсь, но воздух необитаем, как и берега.

Между тем мое воображение уносит меня в мир чудесных гипотез палеонтологии. Мне снятся сны наяву. Мне кажется, что я вижу на поверхности вод огромных Херсид, этих допотопных черепах, похожих на плавучие островки. На угрюмых берегах бродят громадные млекопитающие первобытных времен: лептотерий, найденный в пещерах Бразилии, и мерикотерий, выходец из ледяных областей Сибири. Вдали за скалами прячется толстокожий лофиодон, гигантский тапир, собирающийся оспаривать добычу у аноплотерия – животного, имеющего нечто общее с носорогом, лошадью, бегемотом и верблюдом, как будто создатель второпях смешал несколько пород животных в одной. Тут гигантский мастодонт размахивает хоботом и крошит прибрежные скалы клыками; там мегатерий взрывает землю огромными лапами и своим ревом пробуждает звучное эхо в гранитных утесах. Вверху, по крутым скалам, карабкается предок обезьяны – протопитек. Еще выше парит в воздухе, словно большая летучая мышь, рукокрылый птеродактиль. Наконец, в высших слоях атмосферы огромные птицы, более сильные, чем казуар, более крупные, чем страус, раскидывают свои широкие крылья и ударяются головой о гранитный свод.

В моем воображений оживает весь этот ископаемый мир. Я переношусь в первые дни мирозданья, намного предшествовавшие появлению человека, когда не вполне сформировавшаяся Земля не создала еще условий, необходимых для его существования. Я переношусь в ту эру, когда вообще не водились еще живые существа на Земле. Исчезли млекопитающие, потом – птицы, пресмыкающиеся мезозойской эры, наконец рыбы, ракообразные, моллюски. В небытие погружаются зоофиты переходной эпохи. Вся жизнь на Земле заключена в одном мне, только мое сердце бьется в этом безлюдном мире. Не существует ни времен года, ни климатов; температура земного шара непрерывно возрастает и начинает превышать теплоту лучезарного светила. Растительность принимает гигантские размеры. Я брожу, как тень, среди древовидных папоротников, ступая нерешительными шагами по пестрому мергелю и песчанику; я прислоняюсь к стволам огромных хвойных деревьев и сплю в тени сфенофелий, астерофелий и ликоподий, достигающих в вышину ста футов.

Века протекают, как мгновения. Я переживаю ряд эволюции на Земле. Исчезают растения; гранитные скалы теряют свою твердость; под влиянием все усиливающейся жары камни плавятся; воды растекаются по поверхности земного шара; воды кипят и испаряются; водяные пары окутывают землю, которая понемногу превращается в газообразную раскаленную добела массу, лучезарную, как солнце!

В центре этого туманного пятна, в миллион четыреста тысяч раз превышающего объем земного шара, который в будущем ему предстоит образовать, я уношусь в межпланетные пространства! Мое тело становится невесомым. И, подобно атому, сливается с газообразной массой, описывающей в бесконечности свою пламенную орбиту!

Что за грезы! Куда уносят они меня? Моя рука лихорадочно набрасывает на бумагу подробности этих странных превращений! Я все забыл: и профессора, и проводника, и плот! Мой мозг во власти галлюцинаций…

– Что с тобой? – спрашивает дядюшка.

Я смотрю на него широко раскрытыми глазами и не вижу его.

– Осторожнее, Аксель, ты упадешь в море!

В ту же минуту меня схватывает сильная рука Ганса; без его поддержки я упал бы в воду, увлеченный своими видениями.

– Он с ума сошел! – кричит профессор.

– Что случилось? – спрашиваю я, наконец, придя в себя.

– Ты болен?

– Нет, у меня была галлюцинация, теперь это прошло. Ведь все благополучно?

– Да, ветер попутный, море спокойно! Мы быстро плывем вперед и, если я не ошибся в своих предположениях, скоро пристанем к берегу.

При этих словах я встаю и пристально смотрю вдаль; но линия воды все еще сливается с линией облачного свода.

Суббота, 15 августа. Море так же однообразно; Берегов не видно. Одна лишь бескрайняя даль.

Голова у меня все еще болит после галлюцинации.

Дядюшке ничего не грезилось, но он не в духе. Он то обозревает в подзорную трубу море во всех направлениях, то с досадой скрещивает руки, и лицо его принимает сердитое выражение.

Я вижу, что к профессору Лиденброку возвращается его прежняя нетерпимость, что я и отмечаю в моем журнале. Только опасность, которой я подвергался, и мои страдания вызвали у него теплое человеческое чувство, но, как только я выздоровел, он снова стал раздражителен.

– Вы, кажется, чем-то обеспокоены, дядюшка, – спрашиваю я, видя, что он часто подносит к глазам подзорную трубу.

– Обеспокоен? Нет!

– Значит, теряете терпение?

– Есть отчего!

– Но ведь мы плывем так быстро…

– Ну, что ж из того? Не скорость слишком мала, а море слишком велико!

Тут я вспоминаю, что профессор перед отплытием определил длину этого подземного моря в тридцать лье. Но мы уже проплыли в три раза большее расстояние, а южные берега еще и не показывались.

– Мы плывем, но не спускаемся в недра Земли, – продолжает профессор. – Ведь это только потерянное время, а я совсем не для того забрался в такие дебри, чтобы совершать увеселительную прогулку по этому пруду!