Значит, вода выходит из раскаленного очага. Это решительно противоречит теориям профессора Лиденброка. Я не могу не отметить этого факта.

– Ну, и что ж? – возражает он. – Что в этом такого, что говорило бы против моей теории?

– Ничего, – отвечаю я сухо, видя, что имею дело с неисправимым упрямцем.

Все же должен признаться, что нам до сих пор удивительно везло и что, по неизвестной мне причине, наше путешествие совершается при благоприятных условиях температуры; но мне кажется очевидным, даже несомненным, что мы рано или поздно окажемся в таких местах, где центральный жар достигнет наивысшей степени и выйдет за пределы всех термометрических измерений.

– Поживем, увидим! – говорит профессор. И, назвав вулканический островок именем своего племянника, он дает знак к отплытию. Я еще несколько минут наблюдаю за гейзером. Я замечаю, что его струя бьет вверх неравномерно, что иногда сила ее уменьшается, потом снова возрастает; я приписываю это явление неравномерному давлению паров, скопившихся в его хранилище.

Наконец, мы отплываем, обходя чрезвычайно крутые южные скалы. Ганс во время остановки привел плот в порядок.

Перед отплытием я произвожу несколько наблюдений, чтобы определить пройденное расстояние, и записываю результаты в свой журнал. Мы прошли со времени нашего отплытия из бухты Гретхен двести семьдесят лье и находимся в шестистах двадцати лье от Исландии, под Англией.

Пятница, 21 августа. На другой день великолепный гейзер исчез из виду. Свежий ветер уносит наш плот от острова Акселя. Рев воды мало-помалу затих.

Погода, если позволено так выразиться, скоро переменится. Атмосфера насыщается парами, которые вбирают в себя электричество, порождаемое испарением соленой воды; тучи все ниже нависают над морем и принимают однообразную оливковую окраску; электрические лучи едва пробиваются сквозь густую завесу, опущенную над сценой, где должна разыграться бурная драма.

Я переживаю совершенно особое состояние, свойственное всякому живому существу на земле перед стихийным бедствием. Слоисто-кучевые облака на южной стороне горизонта являют собой грозное зрелище: в них есть нечто неумолимое, как это наблюдается перед грозой. Воздух удушливый, море спокойное.

Облака скопляются в плотные, тяжелые хлопья, расположенные в живописном беспорядке; постепенно эти хлопья взбухают, количество их уменьшается, но зато увеличивается их объем, и плотность их такова, что они не могут отделиться от горизонта; но усиливающийся ветер гонит облака вверх, и они понемногу сливаются воедино, темнеют и скоро образуют один грозный слой; порою клуб пара, еще пронизанный лучом света, врывается в этот сероватый покров и вскоре исчезает в его пустой массе.

Атмосфера, очевидно, насыщена электричеством: я весь пропитан им; волосы мои становятся дыбом, словно при приближении к электрической машине. Мне кажется, что если бы мои спутники дотронулись до меня в эту минуту, они получили бы сильный удар.

В десять часов утра признаки бури становятся еще ощутимее.

Мне не хочется еще верить угрозам неба, и все же я не могу не сказать:

– Готовится буря!

Профессор не отвечает. Он в убийственном настроении, в которое его приводит эта безбрежная водная пустыня. Он только пожимает плечами.

– Будет гроза, – говорю я, указывая на горизонт. – Тучи нависают над морем, словно собираются раздавить его!

Полнейшая тишина. Даже ветер стих. Природа как бы замерла, ни дуновения… Поднятый парус висит складками на мачте, и на ее конце я замечаю уже блуждающий огонек «св.Эльма». Плот застыл на мертвой морской зыби. Но раз мы не плывем, к чему же парус, ведь это может погубить нас при первом же порыве ветра?

– Спустить парус, – говорю я, – убрать мачту! Так будет благоразумнее!

– Нет, черт возьми! – кричит дядюшка. – Ни за что! Пусть подхватит нас ветер! Пусть мчит нас буря! Должен же я, наконец, увидеть прибрежные скалы, хотя бы наш плот разбился о них в щепки!

Не успел еще дядюшка окончить свою тираду, как южная часть горизонта изменила свой вид. Грозовые тучи разражаются ливнем; воздух бурно врывается в пустое пространство, образовавшееся от сгущения паров, заполняет его и порождает ураган. Буря исходит из самых недр пещеры. Темнеет. Мне с трудом удается сделать еще несколько отрывочных заметок.

Плот бросает то вверх, то вниз. Ветер сбивает с ног дядюшку. Я подползаю к нему. Он держится за кусок каната и, невидимому, с удовольствием наблюдает игру разбушевавшихся стихий.

Ганс не шевельнется. Длинные волосы, развеваемые ветром, окутывают его каменное лицо и придают ему тем более оригинальный вид, что на концах волос загораются искры. Он похож на первобытного человека.

Однако мачта еще держится. Парус надувается, как наполненный воздухом пузырь, готовый лопнуть. Плот несется со скоростью, которую я не в состоянии определить, но все же в скорости он уступает грозовой туче: дождевые капли начинают бить прямо по плоту.

– Парус, парус! – кричу я, делая знаки спустить его.

– Нет! – отвечает дядюшка.

– Nej, – говорит Ганс, слегка качая головой.

Между тем дождь, точно низвергающийся водопад, застилает горизонт, а мы, как безумные, несемся все вперед! Не успевает ливень обрушиться на нас, как тучи разверзаются, вздымаются волны и электричество, скопившееся в высших слоях атмосферы благодаря химическим процессам, начинает свою игру. Молнии рассекают гранитный свод; удары грома следуют один за другим; вся масса паров раскаляется; град, пронизанный ярким светом, ударяется о наши инструменты и приборы, и разбушевавшиеся воды будто полыхают огнем.

Глаза мои ослеплены, уши – оглушены; я должен крепко держаться за мачту, которая гнется, как тростник, от порывов ветра!..

(Тут мои путевые записки становятся весьма неполными. Я могу делать лишь беглые заметки, так сказать, на лету! Но в их немногословности, даже в нечеткости почерка, таится отпечаток чувств, владевших мною в ту пору; и они лучше, чем моя память, передают впечатления тех дней.)

Воскресенье, 23 августа. Где мы? Куда унесло нас?

Ночь была ужасающая. Ураган не утихает.

Мы живем среди рева бури и непрерывных раскатов грома. Из ушей течет кровь. Нельзя обменяться ни единым словом.

Молнии сверкают беспрестанно. Я вижу, как зигзаги молний, коснувшись водной поверхности, снова взвиваются вверх, ударяясь о гранитный свод. А что, если свод обрушится? Иной раз молния раскалывается или же принимает форму огненного шара, который разрывается, как бомба. Разгул стихий как будто не возрастает; он достиг той высшей степени, какую может вынести человеческое ухо. Тучи мечут огни; электричество разряжается, не переставая; тысячи водяных столбов взлетают в воздух и снова падают в вспененные волны.

Куда мы несемся?.. Дядюшка лежит, растянувшись во весь рост, на краю плота.

Жар усиливается. Я смотрю на термометр, он показывает… (цифра стерта).

Понедельник, 24 августа. Буре конца не будет! Отчего бы состоянию этой столь плотной атмосферы, раз изменявшись, не стать окончательным?

Мы изнемогаем от усталости. Ганс все тот же. Плот неизменно несется к юго-востоку. Мы находимся на расстоянии свыше двухсот лье от острова Акселя.

В полдень ветер крепчает; приходится крепко привязать к плоту все предметы, составляющие наш груз. Мы также привязываем и самих себя. Волны перекатываются через наши головы. За последние три дня нельзя перекинуться ни единым словом. Открываем рот, шевелим губами, но ни одного внятного слова не удается произнести: даже если пробуем говорить в самое ухо, и то ничего не слышим.

Дядюшка приближается ко мне, что-то говорит. Мне кажется, он хочет сказать: «Мы погибли!» Однако я не уверен в этом.

Я пишу ему: «Спустим парус!»