— Здравствуйте, коллега, — радушно сказал Тюбик.

— Я вам не коллега, — отрезал Грифель. — Ваши коллеги — маляры. Но даже они красят заборы лучше, чем вы рисуете.

— Почему же? — возмутился Тюбик.

— Они хоть ровно кладут краску, а вы краску на холст будто ложкой кладёте.

— Уважаемый, но это как раз мой стиль — широкий, размашистый мазок. Таким образом я добиваюсь нужного мне впечатления.

— Это вам так только кажется. А на зрителей это должно производить впечатление жуткое. Вот, например, послушайте моих учеников.

И Грифель обернулся. Но, к его удивлению, лица большинства учеников уже не выражали никакой озлобленности. Наоборот, их лица стали гораздо добрее и веселее. Все смотрели на картины Тюбика, и казалось, что в глазах зрителей отражаются изумительные пейзажи и весёлые сценки из жизни путешественников. Ученикам чудилось, будто в ушах у них звенят звонкие голоса малышей и малышек, журчит Огурцовая река и поют соловьи в прибрежных зарослях.

Грифель почувствовал явную перемену, но не придал этому должного значения. Он обратился к лучшему ученику — Ластику:

— Ну, Ластичек, выскажи своё мнение по поводу этой вот мазни!

— Мазни? — спросил смущённый Ластик. — Почему «мазни»?

— Мазни?! — переспросил Тюбик. — Да как вы смеете называть моё творчество мазнёй! Вы! Вы, который только и рисует квадратики и кружочки! Да вы-то сами разве художник?

— Это я-то не художник?! Да я не просто художник. Я — художник-академик! Я!..

— Да какой вы художник!

Ластик решил разрядить обстановку и несмело сказал:

— Думаю, учитель, вы действительно не совсем правы. Если перед нами мазня, то это очень хорошая мазня… То есть я хочу сказать, что мазня мазне рознь. Бывает мазня плохая, бывает получше, а может быть и очень хорошая мазня вроде этой — просто превосходная!

— Как же мазня может быть превосходной? — удивилась ученица Акварелька. — Значит, перед нами уже не мазня. Это уже, выходит, вовсе не мазня.

Ученики упрямого сюсюриста Грифеля явно были не на стороне учителя. Они не могли скрыть своей симпатии к простым и понятным картинам Тюбика.

Тут Грифель сразу понял — назревает бунт. Он почувствовал, что ученики сомневаются, как и сам он засомневался после первой встречи с Тюбиком, когда схватился за карандаш и линейку.

«Неужели Тюбик прав и мои ученики за него?» — думал Грифель.

«А ведь Тюбик рисует гораздо интереснее и красивее нашего учителя!» — соображали начинающие художники и мысленно уже пробовали рисовать и писать красками по-новому, по-тюбиковски.

Тюбик же в душе ликовал. Его радостное, правдивое искусство побеждало бессмысленные кружочки и прямоугольнички. Он хотел даже высказать свою радость вслух, но его перебил Грифель, пошедший в последнюю атаку:

— Ваша мазня — не искусство, а просто жалкие цветные фотографии!

Тюбик попытался оправдаться, но тут, растолкав всех, к Грифелю подскочил Объективчик:

— А ну-ка повтори слова «жалкие цветные фотографии»! Да знаешь ли ты, что фотография — тоже великое искусство? Ты… Ты — конус усечённый, параллелепипед, кривобокий квадрат!

Здесь Грифель не выдержал:

— Сам ты — штатив колченогий, негатив недопроявленный! Сейчас как тресну тебе по камере!

— А я тебе сдачи дам — стукну по твоей сфере бестолковой!

И малыши двинулись друг на друга.

Грифель, который раньше никогда не дрался и даже не знал, как это делается, сбросил пиджак и замахал руками в разные стороны. Объективчик — тоже мирный коротышка — снял с шеи фотоаппарат и хотел положить его на чугунную ограду набережной, но в спешке промахнулся, и фотоаппарат шлёпнулся в воду.

— Ой-ё-ёй! — закричал Объективчик. — Тонет!

— Спасайте! — завопил кто-то.

На миг все замешкались, и только Грифель, забыв о своём обещании «треснуть по камере», бросился через ограду и нырнул в Огурцовую реку.

— Теперь и его надо спасать! — снова закричал Объективчик, сразу забыв обиду.

Но тут Грифель вынырнул, высоко поднимая над водой фотоаппарат.

— Ура! — воскликнул Объективчик. — Спасибо!

— Не стоит благодарности! — пробормотал Грифель, подплывая к ступеням, в сторонке спускавшимся к самой воде.

— Какой смелый! Как здорово он нырнул! — восхищалась Кнопочка.

— Да, он у нас решительный малыш, — ответил Гранитик. — К тому же — чемпион по плаванию.

Когда Грифель вылез из воды и подошёл к столпившимся коротышкам, чтобы отдать аппарат Объективчику, первым к нему подошёл Тюбик и, пожав ему руку, сказал примирительно:

— Я думаю, коллега, наш спор об искусстве зашёл слишком далеко. Объявляю перемирие!

— Согласен, дружище, — ответил Грифель и, отдавая Объективчику фотокамеру, из которой текли струйки воды, добавил: — Примите мои извинения. Я был неправ: и ваши фотографии, и творчество уважаемого Тюбика, бесспорно, заслуживают всеобщей похвалы.

Ученики Грифеля заулыбались и захлопали в ладоши. У всех стало легко на душе.

— Что ж, — обратился к собравшимся Тюбик, — тогда предлагаю продолжить осмотр выставки.

Ещё на открытии выставки Пачкуля Пёстренький почувствовал, что с ним происходит что-то странное.

Ему казалось, будто одежда стала маловата и всюду жмёт. Потом ему почудилось, что кто-то его ещё и щекочет. Но так как у Пачкули Пёстренького было правило — никогда не умываться и ничему не удивляться, то он и не стал обращать внимания на эти странности.

Он, верно, и забыл бы об этом совсем, но к вечеру уж больно всё щекоталось. И он пожаловался Гуньке, когда вернулся на плот и собрался спать. Однако Гунька не удивился и сказал:

— Ничего тут странного нет.

— Почему же ничего странного нет? — удивился Пачкуля.

— Просто ты мок под дождём, а потом высыхал. Вот одежда и подсела, то есть маловата стала. Не беда — разносится. А то, что у тебя в разных местах щекочется — хуже!

— Хуже?! — испугался Пёстренький. — Почему?

— Ты чешешься от грязи. Мыться почаще надо!

— Глупости! — успокоился Пачкуля Пёстренький, хотя про себя подумал: «Может, Гунька и прав. Чешусь я, вероятно, из-за летящей повсюду каменной пыли. Пора бы и помыться. Но сейчас — ни за что: спать ужасно хочется».

И Пачкуля, не снимая одежды, устроился в гамаке (на плотах все спали в гамаках, как настоящие моряки).

Скоро он захрапел и увидел любопытный сон. Ему снились разные цветы, которые прямо на глазах росли и распускались. Сон был наполнен благоуханием молодой зелени и запахами душистого горошка, фиалок, ландышей. Пёстренький посапывал во сне, принюхиваясь к замечательным запахам. Потом ему стало сниться, что цветы разговаривают между собой.

— Здравствуйте! — сказали маргаритки, приветливо покачивая разноцветными головками.

— Добрый день! — ответили им фиолетовые анютины глазки, — Как вам нравится на новом месте?

— Вроде, неплохо, — ответили маргаритки и обратились и настурциям: — А вам тут хорошо?

— Нет! Нам здесь не нравиться. Кругом пустыня и город, где всё из камня. Зелени совсем нет.

— Ах, не беда! — вступил в разговор дикий виноград. — Если захочу, то буду расти очень быстро, каждый день смогу становиться выше на целого коротышку. Если меня будут хорошо поливать, то я очень скоро завью все небоскрёбы Каменного города.

— Верно! — подхватил хмель. — А я за лето сумею завить фонари на набережной.

Вероятно, Пачкуля Пёстренький смотрел бы сон и дальше, если бы не защекотало в носу.

Он потянулся и почесал нос. Что-то вокруг зашелестело. Тогда он приоткрыл глаза и обомлел. Над ним был зелёный свод из тоненьких стебельков и молоденьких листиков. Пачкуля зажмурился и подумал: «Сон какой навязчивый! Никак не уходит!» Открыл глаза пошире — но опять увидел только густые заросли.

«Ничего себе в передрягу попал!.. Наверное, это от грязи!.. Надо всё-таки было мыться. Ведь говорил мне Пилюлькин, что если не буду мыться, плесенью весь покроюсь. Так, видно, и случйлось. Ну ничего, сейчас встану и пойду всё с себя смою».