Взгляд Леона отдыхал на беспорядочных формах внешнего мира. Постепенно человек забылся, пригревшись в лучах тёплого солнца, и успокоился. С ощущением покоя на языке завертелось выражение «не думай о розовом слоне». Леон, вообще‑то, думал о том, как обыскать хотя бы часть лабиринта недалеко от входа. Но с языка фраза перескочила на зубы и буквально навязла в них. «Не думай о розовом слоне». И слон шёл перед глазами, мягко светясь уютно–розовым и добродушно помахивая ушами–лопухами. И Леон вдруг понял и мысленно поблагодарил того, кто всё забыл, но из глубины забвения достучался до него и подсказал выход. Во всяком случае, нынешний Леон так воспринял явление «розового слона».
7.
Он снова стоял и ощупывал невидимую преграду в поисках входа, рассеянно думая: «Чтобы проскочить вход, Леону Первому это надо было сделать с разбегу. А если всё дело в количестве переходов, влияющих на качество прохождения или проникновения? Ну и заговорил же я…»
Шаг в пропасть. Бесцветная пустота… И сразу Леон представил свой шёпот: «Эхо… Эхо… Эхо…» Он полностью отключился от каких‑либо мыслей и сосредоточился на собственном шёпоте, который обязательно надо слушать: «Эхо… Эхо…», шептать в мысленном пространстве многих тел, а вскоре увидел глазами первого двойника себя, впереди идущего, и очутился в мозгах второго; а потом стало необязательным оглядываться, чтобы видеть всех.
Он уже догадался, что ритм задан правильный и что его «эхо» не сливается в оглушающую, шуршащую невнятицу. Ещё немного — и Леон поймал себя на сумасшедшей мысли: ему нравится быть единым растянутым во времени Леоном! Но он повторял своё «эхо» и бежал дальше всё быстрее, так как боялся, что двойники начнут таять и он не найдёт выхода. Изредка стены лабиринта мягко отталкивали его, но он приноровился и к этим весьма чувствительным поправкам на пути.
«Эхо… Эхо…» Множество голосов хором шелестели короткое слово, шелестели отчётливо. Леон уже научился проверять цепочку клонов и то и дело беспокойно нащупывал первого.
На одном из поворотов он сильно налетел на невидимую стену, и теперь к «эху» прибавился многоголосый «ох!». Одновременно он учуял, что первый двойник начинает исчезать. Мчась дальше и шевеля губами: «Эхо… Эхо…», Леон «перекинул» себя в первого двойника, вместе с ним «поумирал» и выяснил две важные вещи: процесс «умирания» минуты две — примерно; на прямом отрезке от входа до первого поворота остаются ещё шесть двойников. Следовательно, времени достаточно добежать до какого‑нибудь тупика и вернуться, если этот путь — он старался забирать вправо — окажется пустым; потом выйти, подождать, пока двойники растают, и снова бежать, на этот раз держась левой стороны…
«Эхо… Ох! Эхо… Ох!»
Ещё одна пробежка — и забрезжила в глубине мысль — нет, даже понимание, поскольку все мысли Леон тщательно перечёркивал раскачивающейся фразой «Эхо — ох!». Понимание, что, будучи во многих телах, испытывая многоэмоциональное напряжение, видя глазами многих — чего только не видя! Даже в этом однообразии! — он свёл покрякивание «эхо — ох» в единый ритм. Бегущий Леон управлял речевым аппаратом застывших на своих местах Леонов–двойников… Он прислушался к многозвучию шепотков — и кивнул: «Эхо — ох!»
Посторонний предмет за следующим поворотом он воспринял инстинктивно: не вовремя затормозил, зато успел перепрыгнуть и не споткнуться о лежащее тело.
«Мёртв?»
Двойники оживились на новом слове и переполошённо забеспокоились: «Мёртв? Эхо — ох!»
Ноздри сами втянули воздух и ничего не учуяли. Это ещё ничего не значило: обоняние в пустоте лабиринта тоже могло быть притуплено. Леон посмотрел вперёд. Пустота. То ли там никого больше нет, то ли новая стена скрывает поворот.
Он перевернул человека. Тело подавалось тяжело и неохотно, и Леон как‑то сразу поверил — живой. Несмотря на видимую хрупкость, незнакомец оказался довольно тяжёл. Или мало тренированный по последним временам Леон так воспринял взваленный на спину груз.
Застывшие фигуры двойников, которых он «обживал» в течение бега, становились своеобразными вехами в его возвращении. Леон даже успел увидеть, как постепенно тает на прямом отрезке предпоследний двойник, уходивший в лабиринт, — тает бликами, словно собранный из точек.
Врезавшись плечом в невидимую стену, Леон было запаниковал — секунду спустя фантомный караван за его спиной (не Мишка ли учил наизусть: «Всё во мне, и я во всём!»?) взвыл вслед за ним: «Потерял выход!»
Одной рукой придерживая неизвестного на спине, другой лихорадочно шаря по стене, Леон пытался сообразить, не заблудился ли он. Оказалось, взял слишком вправо. Вот он — выход. Огладив ладонью вминаемую вовнутрь поверхность, Леон оглянулся, увидел спину каждого двойника и глазами последнего — себя («Потерял выход! Потерял выход!» — голосил он со всеми — и во всех). Внезапно накатила хулиганская волна, качнула, и он звонко, глядя себе — всем! — в глаза, произнёс:
— Передай последнему! А пошли вы все!.. — и, старательно выговаривая слова повторил самое похабное ругательство Андрюхи.
И вышел.
Головокружительно яркие оттенки: от чёрного от белого — города, ослепительно–жёлтое и синее высоты, отчётливые формы любого предмета — будто взрезали Леону глаза. Он испуганно зажмурился, стараясь удержаться на ногах. Банальная истина: «Всё познаётся в сравнении» предстала перед ним воплощённой практически. Опустошённые городские развалины являли собой кипучую жизнь формы и цвета. Единственная трещинка на ближайшей к нему плите являлась самой оригинальной в мире, её рисунок — незаконченный зигзаг — поражал замысловатостью; глядя на трещинку, хотелось думать о её подобиях в их взаимосвязях с окружающим миром: это и руна (а ведь и правда, такая есть, когда‑то он знал о её существовании и её способностях), и молния, и дорожка — пусть даже для муравья; это и метка таинственного значения…
Ну, хватит, развоевался. Леон безудержно, глубоко вдыхая насыщенный слабым йодным привкусом и жизнью воздух, улыбался.
Резкий свист Вика напомнил ему, что пора действовать.
Неизвестный был спущен на землю и устроен у плиты с трещинкой. Леон сразу заметил одну особенность: тело человека потрясающе пластично, словно он марионетка со сложной системой мелких деталей. Вглядевшись в расслабленно–спокойное лицо, Леон вспомнил вчерашний разговор с Брисом.
— Роман?
Вик предостерегающе заверещал.
Схватившись за меч на поясе (складывать оружие и вновь приводить в состояние готовности Леон ещё не умел, поэтому предпочитал носить его уже в боевой форме), Леон, следуя взглядом вытянутой, будто указательный знак, фигурке своего сокола, всмотрелся в благодушную синеву. Навстречу падала растущая с приближением точка, в которой Леон с облегчением узнал сокола.
Птица Романа?.. Описав свистящий вираж вокруг человека, сокол сел рядом с Виком. Вид у птицы измученный: тусклое оперение полуоткрытый клюв, гнойные глаза — всё говорило, что сокол очень голоден и, возможно, умирает от жажды.
Что ж, появление птицы решило проблему, которая только–только начала намечаться. Дело в том, что Леон никак не мог решиться: либо вернуться с Романом к ребятам и там привести его в себя, чтобы узнать, один ли он был в лабиринте; в этом случае пришлось бы снова воспользоваться особенностями Вика, а как успел заметить Леон, переходы во времени сокола здорово утомляют — наверное, результат той заварухи, в которой Леон потерял память. Второй вариант — поберечь Вика: можно пообщаться с Романом прямо здесь и, если что, сразу опять отправиться в лабиринт, пока не остыл азарт и странная приспособляемость к месту. Но в последнем случае. В самостоятельной попытке добиться возвращения сознания к Роману, Леон очень сильно сомневался. Сколько Роман лежал в лабиринте, даже учитывая причуды времени в этом причудливом месте? Фантомных дойников вокруг него не наблюдалось, а это, по поверхностным знаниям о «зеркальном лабиринте», могло составлять от десяти минут до трёх и более суток. Выглядел Роман, как и его птица, крайне измождённым.
