Начиная с момента пробуждения, он постоянно находился в вялом полусне, хотя спал теперь помногу и глубоко. Сны снились событийные, и он подозревал, что ни одного настоящего сна, сна по недавним впечатлениям, он не видел. Едва он закрывал глаза, память подсовывала частички прошлого. А вот о чём он не подозревал, так это о неусыпном внимании парней, напряжённо слушающих его сонное бормотание, из которого они вылавливали весьма содержательные реплики и восстанавливали по ним нужные эпизоды.

Занимались с ним всегда двое. Он слабо удивлялся, почему остальные беззастенчиво дрыхнут, потом забывал о своём удивлении, более–менее приходил в себя. Потом начинался урок. Ребята терпеливо, маленькими порциями, впихивали в него информацию. Обычно сначала они расспрашивали его от и до о снах, он рассказывал — они поправляли, добавляли, объясняли. В конце концов, он чувствовал, что этот эпизод и в самом деле становился собственностью его жизни. Он не вспоминал. Просто событие становилось до боли знакомым что‑то вроде дежа вю. Гнетущее впечатление хорошо забытого фильма.

Теперь он чувствовал себя библиотечным стеллажем с полками, зияющими пустотой. Правда, на одной из полок одиноко скособочились, чтобы не упасть, несколько книг. И с каждым днём эта полка пополнялась…

А после расспросов начинался собственно урок. Разница в том и в другом была большая. О снах его допрашивали с пристрастием, а восстанавливали его способности, или знания о них, с большой осторожностью. В скором времени он свыкся с мыслью о себе, как человеке весьма опасном, и время от времени прислушивался к себе с невольным беспокойством. Но вялость быстро тушила огонёк тревоги, и он послушно брёл по реальности, ведомый надёжными друзьями.

Володька довольно хихикал, ловя удобный миг и принимая патетически–монументальную позу. Изображал памятник, когда Брис отворачивался. А Леон опускал глаза и с трудом удерживался от идиотской ухмылки — аналога раздавленной улыбки: уж больно хорошо Володька изображает, с чувством.

— Разыгрались, как пацаны, — недовольно и несколько отстранённо проворчал Брис. Он всё ещё собирался с мыслями, видимо, раздумывая, с чего начать занятие.

Володька дурашливо вытаращил глаза — нас поймали?! — и тут же его лицо мгновенно поменяло несколько гримас от панического ужаса до выражения ангельского терпения. Леон, не выдержав, фыркнул: у парня настолько подвижная физиономия, что хотелось, чтобы непрерывное гримасничание продолжалось. Вообще, на Володьку смотреть приятно: из таких парней впоследствии получаются любимые детьми папы или дяди. Нетрудно представить его обвешанным визжащей от восторга детворой. Высокий, сутуловатый, он здорово похож на медведя, особенно если учесть его привязанность к свободной одежде, под которой скрывалось неожиданно сухощавое мускулистое тело.

— Раз уж вы хихикаете, начнём в том же тоне, — медленнее, чем обычно, заговорил Брис. — Итак, Леон, представь, что этого весельчака залепили в снег, а потом вознамерились убрать от него лишнее и соорудить из него Деда Мороза. Поднимай ладошки, поднимай, не стесняйся обхлопывать Володьку. Теперь осталось обшлёпать снег вокруг него, чтобы обровнять… Так, нежнее… Представь, что смотришь на себя по видео с замедленными кадрами… Слушай ладони, чувствуй сопротивление…

— Мамочки мои, — тихо высказался Володька, — а силища‑то у парня… Брис, может, хватит? Я долго не продержусь.

Леон «обшлёпывал» воздух вокруг Володьки и с нарастающим испугом чувствовал, как уплотняется пространство под его ладонями. Мало того — он уже ощущал разность в этой плотности. Ещё секунда — и он отшатнулся. С плеча слетел Вик, сердито чирикнув от резкого движения хозяина, со всего маху севшего на край бассейна… Но мощная волна информации продолжала топить Леона. Зажмурившись и стиснув руками уши, он пытался отрешиться от беспорядочного потока сведений от Володьки и о Володьке. Не получалось, и он, кажется, прошептал: «Пожалуйста…», взглянув в ту сторону, где, по его предположению, находились парни.

Стремительный — по–дирижёрски что‑то ловящий и сворачивающий — жест Бриса. Оглушительная пустота — «Будто из «зеркального лабиринта» выскочил». Володька, бледный, вытирающий мокрое лицо. И Брис, теперь уже сам играющий в лепку Деда Мороза над Володькой.

— Ну, ты его раскурочил, — покачал головой Брис, — как консервную банку ржавым ножом… Хотя я сам дурак, технику безопасности не соблюдаю…

— А теперь объясни, — напористо предложил Леон, вовсе не чувствующий этой напористости, и сглотнул слюну. Тошнило.

— Я хотел, чтобы ты вернул восприятие энергополя человека на уровне рук. Было?

— Было. Если ты говоришь о сопротивлении воздуха.

— Не воздуха. Сопротивление энергетической оболочки.

— А что пошло не так? Как будто сразу и телевизор передо мной, и ещё в наушниках информация — быстро–быстро.

— Я забыл о твоей силе. Ты не просто прочувствовал Володькино поле. Ты сразу взрезал его, вломился в его пространство. Произошла утечка на внешнем уровне. Много чего успел узнать о Володьке?

— Лучше бы не узнавал…

— Но–но, я человек хороший! Правда, я бы тоже предпочёл, чтобы со мной знакомились несколько иным способом.

— Брис, а потом ты…

— … довольно грубо залепил разорванную оболочку. Дальше Володька справится сам. Думаю, ребята помогут, если что… Э, ты куда?

— Спать.

Ноги его вдруг отяжелели и стали толстыми и неуклюжими — слоновьими: хотелось, руками хватаясь за штанины у колен, поднимать и передвигать их — полная иллюзия, что сами они не пойдут. И торжественно и напряжённо нёс он гудящую голову. Вернувшийся с места охраны Роман с изумлением смотрел, как он медленно спускается, сворачивается в клубочек.

— Ни фига себе, парни, что вы с Леоном содеяли? Весь звенит и светится, как счётчик Гейгера посреди…

— Ничего особенного, — сухо ответил Брис. — Мы позволили ему вскочить на подножку последнего вагона в поезде, который уходил без него. А Леон — человек впечатлительный.

… Им повезло со зданием железнодорожного вокзала. Оно вытянулось в длину хорошего состава, причём, по обеим сторонам центрального входа в три двери начиналась высокая металлическая ограда, почти незаметно переходящая в ограду административных зданий, впритык стоящих к вокзальному. С расположенной неподалёку автобусной стоянки парни заставили пригнать междугородный транспорт. Автобусы делали с десяток рейсов в день, вывозя горожан до первой автостанции вне пригорода, где их пересаживали на другой транспорт и везли дальше, — городские водители наотрез отказывались везти пассажиров до конечного пункта: они ещё не верили, что дело серьёзно. Пересадка требовала времени, но десант всё понимал: как мог, поддерживал спокойствие и порядок среди напуганных людей. Итак, здание автовокзала позволяло без перебоев и паники эвакуировать горожан, поэтому десант от Миротворческого Корпуса вмешивался в работу городских властей только в экстремальных случаях, например, когда требовалось успокоить толпу, заходящуюся в истерике единого организма.

Аномалии начались с побережной части города, не затронув самого берега, — вокзал находился на противоположном конце. Городские силы правопорядка при помощи десанта освободили опасный участок города, а затем, при известии, что аномалии продолжают расти, принялись за эвакуацию по городским кварталам. На сейчас успели вывезти, по подсчётам мэра, две трети города, а странности ползли уже по центральным улицам.

Вокзальное здание пустовало. В полную силу работал лишь сквозной коридор, по которому потоком шли люди с привокзальной площади на перрон.

Леон напряжённо наблюдал за очередной посадкой, готовый по необходимости присоединиться к действиям полиции. Но пока не происходило ничего экстремального. И это «пока» его здорово раздражало, потому что очень хотелось снять шлем: двое суток в нём, и Леон буквально ощущал свои сваренные всмятку мозги. Кроме того, шлем бесил его ещё и тем, что здорово занижал порог чувствительности. Едва ли не рыча вслух об этом, Леон не мог не признать, что он просто–напросто играет на отсутствующую публику. Но шлем снять хотелось. Хотя бы на минуту. И он уже серьёзно раздумывал, не освободиться ли от неуклюжего предмета, напичканного современными средствами связи и кое–чем другим, когда эта самая связь деликатно пискнула в ухо и голос Рашида сказал ясно и отчётливо: