— Это предсмертные конвульсии, — тихо сказал Лотар. — Как после укуса ядовитой змеи. Они не продлятся долго.

Умирающий бился о землю, скрежеща зубами и высунув распухший посиневший язык. Он кусал его, раздирая до крови. Хлынула кровь, попадая в неработавшие легкие, и Лип стал задыхаться, хотя редкие стоны еще прорывались сквозь стиснутые челюсти.

Тело несчастного еще больше изогнулось, охваченное новым приступом, из-под одеяла раздался вдруг страшный треск. Это отравленный организм начал освобождаться от фекалий, разнося вокруг жуткую, тошнотворную вонь. Смерть была долгой и отвратительной. Когда наступил конец, окружившие Липа товарищи, не ведавшие, что такое страх, содрогнулись от ужаса, став мрачнее тучи.

Торопясь, они выкопали неглубокую могилу и свалили в нее завернутое в испачканное серое одеяло тело. А по том также торопливо забросали могилу землей, словно желая побыстрее отделаться от этого ужаса и страха. Один из слуг соорудил из веток небольшой костер и заварил кувшин кофе. Лотар вытащил из мешка полупустую бутылку бренди. Они в молчании передавали бутылку из рук в руки и избегали смотреть туда, где лежал в песке голый, сжавшийся в комок бушмен.

Покончив с кофе и бренди, Варк Яан, готтентот, говоривший на языке санов, привстал с корточек и выплеснул кофейную гощу в костер.

Он пересек площадку и подошел к бушмену, приподнял его с земли за связанные запястья, так что тот повис, растянувшись в рост, на собственных руках. Готтентот поднес бушмена к костру и достал из него горящую веточку. По-прежнему удерживая бушмена одной рукой, дотронулся веточкой до обнаженной мошонки старика. Сан дико вскрикнул, задохнувшись от боли, а на мошонке тут же вздулся прозрачный пузырь, похожий на мягкого серебристого слизняка.

Сидевшие вокруг костра рассмеялись. В этом смехе эхом прозвучали и ненависть, и ужас перед смертью от яда, которую смогло бы удалить страстное желание доставить боль и унижение, на какие только была способна их изобретательность.

Лотар содрогнулся от смеха, поймав себя на том, что в нем самом поднимаются те же животные страсти; следовательно, все его собственные понятия о человечности оказывались весьма уязвимыми. Невероятным усилием он подавил их и поднялся па ноги. Хорошо знал, что не сможет предотвратить то, что должно было произойти, как невозможно отогнать львов от только что убитой ими жертвы. Его самого разорвут на части, попытайся он их удержать.

Лотар избегал смотреть в лицо бушмену, в его затравленные желтые глаза. Было совершенно ясно: он понимает, что его ждет смерть, но вряд ли сумеет догадаться, какой она будет. Лотар снова взглянул на своих людей, ощутив вдруг приступ тошноты от того, что увидел. Казалось, от них за версту несет грязной похотью и поистине звериной страстью, исказившей лица почти до неузнаваемости, будто он смотрел сквозь толстое нечищенное стекло.

После того, как каждый из них по очереди взгромоздился на бушмена, повизгивая от наслаждения, словно это была прекрасная женщина, Лотар подумал, что, возможно, в самом конце этого кошмара и будет вознагражден.

— Ну, что же, — старался держаться спокойно, однако охрипший голос выдавал испытываемое им отвращение, — я возвращаюсь к фургонам. Бушмен ваш, но я должен узнать, видел ли он белую женщину или, может быть, слышал о ней. Он должен дать ответ на этот один-единственный вопрос. Пока все.

И направился к своей лошади. Поскакал к фургонам, не оглядываясь. И только раз до него долетел такой истошный крик боли, смешанный с яростью, что кожа покрылась мурашками, но стон тут же затих, унесенный горячим ветром пустыни.

Поздно вечером, когда его люди прискакали обратно, Лотар лежал под фургоном, привесив сбоку весь разбитый и заржавевший фонарь. Читал потрепанный, старенький томик Гете, в сотый раз спасавший его в моменты, когда душа иссушалась и ныла, нуждаясь в поддержке.

В сальном смехе мужчин, спешившихся и расседлавших лошадей, звучало сытое удовольствие, словно они вернулись с буйной пирушки, где наелись и напились вволю. Сварт Хендрик подошел к Лотару, чуть пошатываясь, как после попойки. Бросилось в глаза, что его сапоги были густо забрызганы каплями засохшей крови.

— Сан не видел белую женщину, но от других бушменов в пустыне слышал очень странные и загадочные рассказы о женщине с ребенком из чужой страны, где никогда не светит солнце, которая жила с двумя старыми бушменами.

Лотар приподнялся на локте, вспомнив двух бушменов с девушкой, которых видел.

— Где? Он сказал где?

— Есть место, далеко в глубинах Калахари, которое всеми бушменами считается священным. Сан указал направление.

— Где это место, черт бы тебя побрал?! Где?

— Долгое путешествие, пятнадцать дней пути по меркам санов.

— Но что это за место? Как мы его узнаем, Хендрик?

— А вот этого, — признался черный гигант, — сан нам не сказал. Его желание выжить оказалось не таким большим, как мы думали. Он умер, ничего больше не сказав.

— Завтра же мы отправляемся в указанном направлении.

— Остались еще бушмены, которых мы сегодня упустили. На свежих лошадях мы могли бы догнать их завтра до захода солнца. Там есть женщины.

— Нет! — рявкнул Лотар. — Мы отправляемся в священное место в глубине Калахари.

Когда огромная голая вершина внезапно поднялась прямо посреди равнины, Лотар сначала решил, что это какой-то фокус со светом.

Ни в каких легендах и устных преданиях африканских племен, живших в Калахари, не было даже намека на существование подобного места. Единственные белые, которые путешествовали в этих краях, — Ливингстон и Осуэл, следовавшие по пути к открытому ими озеру Нгами, и Андерсон и Гальтон, охотившиеся здесь, нигде и никогда не упоминали эту гору в своих описаниях.

Вот почему Лотар не верил тому, что в неясных вечерних сумерках видели его собственные глаза. Кроме того, в закатном воздухе висела такая густая пыль, а гора возвышалась за ней столь театрально неестественно, что впечатление странной зрелищности от этого только увеличивалось.

Однако при первых лучах утреннего солнца, когда Лотар снова с нетерпением стал искать глазами гору, оказалось, что ее неподвижный силуэт виден там же, где был вчера, ясно очерченный на фоне розовеющего жемчужного небосклона. Но по мере того как он на лошади приближался к горе, вершина вздымалась все выше и выше над равниной, пока не отделилась вдруг от земли и не повисла над ее поверхностью за зыбкой стеной горячего воздуха.