Офицер, которого Сантен отправили разыскивать, был крупным мужчиной с огромными ручищами и густыми седеющими завитками волос, падавшими ему на лоб, когда он наклонился над солдатом, которому делал операцию.

— Где, черт побери, сам Бобби? — требовательно спросил майор, не поднимая глаз на Сантен и сосредоточиваясь на аккуратных стежках, которые накладывал на глубокую рану, пролегшую через всю спину солдата. Когда он затянул нитку и сделал узел, кожа, вздувшись, поднялась бугром. Сантен при виде этого затошнило, но она быстро объяснила цель своего приезда.

— Хорошо, скажите Бобби, что я посылаю, что могу, но у нас самих кончаются перевязочные материалы.

Его пациента подняли со стола, а на свободное место положили совсем мальчика с вылезшими внутренностями.

— Кроме того, я не могу выделить кого-нибудь в помощь. Отправляйтесь и скажите ему.

Солдат корчился и пронзительно кричал, когда врач принялся запихивать в него обратно желудок.

— Если вы дадите мне медикаменты, я сама отвезу их. — Сантен стояла на своем, и Синклер, взглянув, одарил ее подобием улыбки.

— Вы не из тех, кто быстро сдается. Ладно, поговорите вон с ним. — Он указал через заполненное людьми помещение коттеджа рукой, державшей скальпель. — Скажите, что это я послал вас, и удачи вам, молодая леди.

— Вам тоже, доктор.

— Видит Бог, всем нам она нужна, — согласился майор и опять склонился над раненым.

На обратном пути Сантен гнала Облако так же сильно, как и прежде. Поставив его на конюшне и войдя во двор, она увидела, что там появились еще три санитарные машины, водители которых разгружали носилки с ранеными и умирающими. Девушка заторопилась мимо них в дом, неся на плече тяжелую сумку с медикаментами, и в изумлении задержалась у двери салона.

Матрасы были заполнены, а новые раненые лежали на голом полу или сидели, опираясь на обшитые деревом стены. Бобби Кларк зажег все до единой свечи серебряных канделябров в центре массивного с украшениями из золоченой бронзы обеденного стола и оперировал при свечах.

Он поднял голову и увидел Сантен:

— Вы привезли хлороформ?

Какое-то мгновение она не могла ответить и замешкалась у высоких створчатых дверей, потому что из салона шел ужасающий запах. Густой, тяжелый, неприятный запах крови смешивался с вонью от тел и одежды солдат. Они ведь попали сюда из окопной грязи, где хоронили убитых, разлагавшихся там же. От этих раненых солдат все еще едко пахло потом страха и боли.

— Вы раздобыли хлороформ? — нетерпеливо крикнул Бобби через комнату, и Сантен сделала над собой усилие, чтобы войти.

— У них никого нет в помощь.

— Тогда вам придется помогать. Ну, встаньте от меня с этой стороны, — приказал он. — А теперь держите это.

Для Сантен все превратилось в туманное пятно ужасов, крови и работы, которая изматывала как физически, так и душевно. Не было ни минуты отдыха, едва хватало времени, чтобы проглотить кружку кофе и сандвич, которые Анна готовила на кухне. Как только Сантен начинала думать, что видела и испытала так много и уж ничего больше не сможет ошеломить ее, появлялось что-нибудь более ужасающее.

Она стояла рядом с Бобби Кларком, когда он разрезал мышцы на бедре солдата, завязывая каждый кровеносный сосуд. Обнажив белую бедренную кость, взял блестящую серебряную пилу, и Сантен почувствовала, что упадет в обморок от одного звука, напоминавшего звук распиливания твердой толстой доски.

— Уберите! — приказал Бобби, и пришлось пересилить себя, чтобы дотронуться до отделенной от тела конечности. Сантен вскрикнула и отскочила, когда та судорожно дернулась у нее под пальцами.

— Не теряйте времени! — рявкнул Бобби, и она взяла ногу, которая была все еще теплой и удивительно тяжелой.

«Вот теперь нет ничего, что я не посмела бы сделать».

Наконец Сантен дошла до такой степени усталости, что даже Бобби понял, что она не может держаться на ногах.

— Идите и прилягте, — распорядился врач, но вместо этого девушка села подле молодого солдатика, лежавшего на одном из матрасов. Она держала его руку, холодную и влажную от пота, а он называл ее «мамой» и бессвязно говорил о каком-то дне, проведенном давным-давно у моря. Сантен беспомощно сидела и слушала, как он тяжело дышит, борясь за жизнь; рука стала сжиматься, когда раненый почувствовал, что надвигается тьма. Глаза широко открылись, он выкрикнул: «О, Матерь Божья, спаси меня!» — и тут же обмяк. Сантен хотела оплакать его, но у нее не было слез. Тогда она закрыла невидящие глаза, как это делал Бобби Кларк, поднялась и пошла к лежавшему рядом.

Это был сержант, человек плотного сложения, почти возраста ее отца, с широким приятным лицом, покрытым серой щетиной. У него в груди была настоящая дыра, через которую дыхание вырывалось пеной розовых пузырьков. Ей пришлось склонить ухо почти к губам, чтобы услышать просьбу, и тогда она быстро осмотрелась и увидела на серванте серебряную супницу времен Людовика XVI. Поднесла и, расстегнув ему бриджи, подержала ее перед ним, а он все шептал:

— Я сожалею… пожалуйста, простите меня, вы такая молодая. Это так неприлично…

Так они проработали всю ночь. Сантен спустилась вниз за новыми свечами взамен тех, что оплывали в канделябрах, и едва дошла до этажа кухни, ее внезапно охватил неукротимый приступ тошноты. Спотыкаясь, она свернула в туалет для прислуги и на коленях склонилась над зловонным ведром. Бледная и дрожащая, умылась из кухонного крана. Анна ждала ее.

— Ты не можешь так дальше продолжать. Только взгляни на себя, ты долго не выдержишь… — Она чуть было не произнесла «дитя», но удержалась. — Ты должна отдохнуть. Съешь миску супа и посиди немного рядом со мной.

— Этому не видно конца, Анна… там все новые и новые.

Раненые уже переполнили салон и лежали на лестничных площадках и в коридорах, так что санитарам, выносившим мертвых на холщовых носилках, приходилось перешагивать через них. Умерших, завернутых в серые одеяла, складывали на булыжниках сбоку от конюшни, и ряд этот становился длиннее с каждым часом.

— Сантен! — Бобби Кларк кричал с самого верха лестницы.