— Куда мы поедем? — упрямо спросила Лиат.

— Ты не сделаешь того, что я сказала?

— Нет. Ты не понимаешь, о чем просишь меня.

— Я — одна из тех немногих, кто способен это понять.

Анна посмотрела на Сангланта. Он увидел, как клубится вокруг нее воздух, и понял, что ее слуги тут, а секунду спустя он сумел расслышать и их голоса: они твердили что-то об огне и пламени, но больше ему ничего не удалось разобрать.

— Думаю, нам пора ехать, — произнес он. — Наверняка где-то неподалеку есть жрец, который исполняет все эти обряды жертвоприношения. Ведь люди служат Богу по-разному, и все мы — орудия Господа.

— Очень многие становятся слепыми орудиями, принц Санглант, и лишь некоторым дано узнать о своем предназначении.

— Вы говорите, как мой отец, сестра Анна. Но я не принадлежу к таким людям. И моя жена тоже.

— Железо не знает, во что оно превратится, пока не попадет в руки кузнеца, — сказала она, в последний раз смерив Лиат взглядом.

— Давайте отправляться, — повторил он.

Лиат резко послала лошадь вперед, не желая продолжать разговор.

— Оставлять такое место без очищения — поступать против воли Божьей. Ведь глупые суеверные люди будут по-прежнему приходить сюда молиться и приносить жертвы только потому, что этот жертвенник существует, — сказала Анна, не трогаясь с места.

— Поступайте, как сочтете нужным, — ответил Санглант и поехал вслед за Лиат. Эйкийская собака побежала за ним. Лиат остановилась в тени довольно большого камня, лежавшего возле дороги.

— Я не могу понять, кто твоя мать, — посетовал Санглант. — Она монахиня или знатная леди? Какому роду она принадлежит?

— Мать ничего мне не рассказывает, — сердито сказала Лиат. — Я спросила, почему она носит золотое ожерелье, но она не ответила. Она не хочет, чтобы я знала, какому роду принадлежу!

— Или у нее есть причины держать тебя в неведении. Лиат, о чем ты, по ее мнению, должна узнать?

— Об искусстве математики.

— «Железо не знает, во что оно превратится», — тихонько пробормотал он, принюхиваясь. В воздухе потянуло дымком. Санглант услышал стук копыт, и спустя минуту Анна присоединилась к ним.

Днем небо закрыли тяжелые тучи и начался такой ливень, что им пришлось укрыться в первой же встреченной на пути деревне. Там они оставались два дня, пока не утих ураган.

Когда они наконец взобрались на последний холм, то увидели башню замка Лавас — побеленную и с новой крышей. Отсюда Алан мог разглядеть реку, текущую среди полей, маленькую церковь, чистенькие деревенские домики, деревья и замок. Казалось, графство процветает. У ворот замка собралась толпа, и при виде знамени Лавастина раздались приветственные крики. Люди вышли на дорогу приветствовать лорда.

— Кастелянша Дуода приготовилась к нашему приезду, — сказал Лавастин.

— Ваши поля хорошо ухожены, — заметила Таллия, — а люди сыты и одеты.

— Разумеется, — отозвался Лавастин. Для него это было естественно.

— А церковь маленькая, — тут же добавила она.

— Зато богато украшенная, как и полагается. — Лавастин взглянул на Алана, а потом снова на Таллию. — В замке тоже есть часовня, где мы молимся каждый день.

Под громкие приветственные крики они ехали к воротам. Слуги и крестьяне старались дотронуться до шпоры Лавастина или Алана, когда те проезжали мимо. Алан заметил в толпе и незнакомые лица. Эти люди были плохо одеты и бледны, с ввалившимися щеками и надеждой, горящей в глазах, устремленных на графа и его наследника.

— Ваши подданные вас любят, — сказала Таллия. Люди выкрикивали ее имя и желали ей родить здорового ребен-ка. — Когда мы проезжали через Арконию, жители тоже собирались, чтобы посмотреть на нас. Но они боялись моих родителей и вовсе не любили их.

После приезда Лавастин сразу занялся делами. Он уселся в большом зале, и к нему потянулась вереница людей. Он распорядился имуществом, которое привез из королевских земель: кастелянше достались чернила и пергамент, слугам — инструменты, жителям деревни — дюжина упитанных овец, черенки айвы и виноградные лозы из королевских виноградников. Ловчему Родлину привезли трех собак, кухарке — горшки, а стражникам — копья, дротики и кинжалы.

— В этом сезоне у нас очень много работников, — сообщила кастелянша Дуода. — В Салии участились набеги куманов, поэтому многие пришли оттуда в надежде получить работу на время сбора урожая.

Таллия даже не стала осматривать башню и замок, а сразу отправилась раздавать милостыню бедным. Дуода провела графа и Алана наверх, чтобы показать, что все присланные ей указания безукоризненно выполнены. В одной из палат, которая раньше служила графу кабинетом, появилась новая кровать.

— Теперь здесь будет моя спальня, — сказал Лавастин Алану. Потом они поднялись в комнату, где раньше спал граф Лаваса и которую в последнее время он делил с Аланом. Теперь кровать украшали символы Лаваса, гончие, и косули, символизирующие Варре. В эту комнату уже внесли сундуки Таллии. — А эта комната — ваша. В этой кровати зачали всех наследников графства Лавас.

— И меня?

Лавастин вздохнул, нахмурился и положил руку на голову Ужаса. Взгляд графа, казалось, устремлен в далекое прошлое.

— И тебя, сын. Господь милосерден и прощает наши грехи, если мы усердно трудимся и выполняем свои обязанности.

Алан подошел к кровати, прикоснулся к покрывалу, а потом посмотрел на Лавастина. Двенадцать дней назад он не мог пошевелиться, не поморщась, потому что кожу саднило от порезов и ссадин, зато все эти царапины отвлекали его от куда более болезненных мыслей. Но сейчас раны зажили, и Алан снова и снова думал о Таллии.

Но, как сказала бы тетушка Бел, «если хочешь разжечь костер, сначала надо приготовить дрова».

Он не забыл о «Житии святой Радегунды», слова из которого ему довелось слышать. Этой святой так восхищалась Таллия. Посеянное зерно дает обильные всходы, а уходящее солнце обещает новый день. Алан рассчитывал на то, что по прибытии в Лавас у них с Таллией будет больше общего. Она говорила об основании монастыря святой Радегунды, и он ее поддерживал. Они провели немало приятных часов вместе с леди Хатумод и строителем, обучавшимся своему искусству в Отуне, обсуждая убранство монастырей святой Бенедикты и святого Галле.

— О каких старых руинах рассказывают здешние жители? — однажды спросила Таллия. — Не лучше ли сделать так, чтобы это место служило святым целям? Говорят, что в тех руинах стоит древний каменный алтарь, на котором приносились ужасные жертвы. Ходят слухи, что на нем до сих пор видны следы крови.

— Руины окружены каменными стенами, так что, думаю, это была крепость.

— Но наверняка в прежние времена люди поклонялись там своим богам.

— Мы можем сходить туда вместе. И ты сама решишь, подходит это место для монастыря или нет.

Следующие несколько дней Алан не отходил от Лавастина: они смотрели за уборкой урожая. В графстве был обычай, согласно которому лорд срезал с каждого поля первый сноп — на счастье. Алану этот обычай очень понравился, и он с удовольствием помогал отцу жать — это напоминало ему детство. Впрочем, Лавастин не позволял ему работать слишком усердно, все-таки убирать урожай — дело не графа, а крестьян.

К развалинам они решили сходить в день Радуэриала — ангела песен. Дамы, сопровождающие Таллию, все время болтали, рассуждая о язычниках и их святилищах.

Послушав их смех и перешептывания, Лавастин покачал головой.

— По-моему, — сказал он Алану, — король Генрих отобрал только тех девушек, у которых в головах нет вообще ничего. Если бы они были мужчинами, все их мысли вертелись бы вокруг охоты, соколов и празднеств.

— О леди Хатумод этого не скажешь.

— Верно. Она девушка умная, но не забывай, что она училась в монастыре вместе с Таллией. Думаю, они постарались избавиться от нее как можно скорее из-за ереси. Она единственная может молиться по несколько часов, как и твоя жена.

— Хорошая молитва еще никому не приносила вреда, — возразил слегка обиженный Алан.