Я спросил Федосеева, почему он без нас до всего этого не додумался? Он объяснил, что все отлично понимает, но ему не поверили и даже запретили заикаться о предложениях по переделке схемы: «Сейчас же начнутся поиски виновных, а кто виновен? Только неопытность местных электриков».

Ветошкин, с явным удовлетворением выслушав нас, предложил сделать так: «Нас пригласили как консультантов, мы свои рекомендации выскажем Минцу. Дальше его дело, как он все доложит Ванникову. Но чтобы не подводить Лавочкина, надо без начальства ему все объяснить. Поскольку из всех присутствующих Черток знаком с

Лавочкиным, то пусть он это и сделает. После этого вы трое, т.е. Рязанский, Пилюгин и Черток должны исчезнуть, чтобы вас никто здесь не вспомнил. И упаси бог проявлять еще какую-либо инициативу».

Через час мы вернулись на непрерывно идущее заседание и Минц доложил Ванникову:

— Борис Львович! Специалисты, которых рекомендовал Дмитрий Федорович, по проблеме надежности электрической схемы с пиропатронами дали ряд очень ценных советов. Я думаю, что мы теперь должны будем с Семеном Алексеевичем их тщательно проработать, составить график работ по возможной реализации, и после этого доложим.

— Когда?

— Сегодня к концу дня.

— Сейчас четыре тридцать. Нам надо здесь обсудить еще ряд вопросов и все-таки немного отдохнуть. Я согласен, чтобы за сегодня и завтра были сделаны все доработки и тогда в понедельник мы здесь вас всех послушаем.

Я похолодел. Посмотрел на Ветошкина, он делал какие-то знаки Устинову, но тот был очень доволен похвалой Минца в адрес «его специалистов» и не реагировал.

Тогда Ветошкин осмелел:

— Разрешите, Борис Львович! Наши специалисты достаточно хорошо разобрались и указали на один принципиальный недостаток схемы. Но его устранение требует, как нам представляется, серьезной конструкторской проработки. А это уже должен сделать Семен Алексеевич. Мы готовы ему все объяснить. Но он должен Вам завтра доложить график и возможные сроки.

Ванников прекрасно понял Ветошкина, но должен был разыграть представление по всем правилам. Он обратился к молодому Берии:

— Сергей Лаврентьевич, у вас есть вопросы?

— Нет.

— Тогда мы все благодарим товарища Устинова и его специалистов за помощь, но прошу, чтобы вы, Александр Львович, проследили за этой работой, и завтра нам всем доложите, если надо, вместе со специалистами Устинова.

Мы трое вместе с Ветошкиным быстро выскользнули из кабинета, и он скомандовал: «Рязанскому и Пилюгину, благо у них своя машина, — немедленно исчезнуть! Черток сейчас все объяснит Лавочкину, а я его подожду, без него не уеду».

Лавочкин был вызван запиской. Я попросил у него пятнадцать минут для объяснений. Но проговорили, вероятно, все сорок или больше. Он все понял. Выглядел сильно уставшим, и поэтому степень

бедствия воспринимал в каком-то отрешенном состоянии. На прощание поблагодарил, попросил передать привет Гонору и Королеву и вдруг, улыбнувшись, по-доброму добавил: «Не знаю, как там у вас, а мне во время войны было легче».

Ветошкин чуть не силой вытолкнул меня из корпуса, усадил в министерскую машину, и около восьми утра мы вырвались на Ленинградское шоссе. По дороге он меня поучал: «Не вздумайте сюда звонить и интересоваться реализацией своих идей. Одно слово Сергея, если вы ему приглянетесь, или кого-либо из этих академиков, и можете загреметь к ним на месяц или навсегда. Поэтому на ближайшую неделю сгиньте либо в отпуск, либо в командировку».

Вернувшись домой, я на удивление Кати и сыновей выпил полстакана водки и, позавтракав, к их великому неудовольствию завалился спать. В понедельник, объяснив все Гонору, я отпросился на три дня в командировку в Ленинград — там всегда находились дела.

Только через два месяца я позвонил Федосееву и поинтересовался, как дела. Он успокоил, что все обошлось без персональных наказаний и без жертв. Схему доработали и завтра будут возобновлены стендовые испытания. Было много других неприятностей, но теперь все позади — «скоро начнем летать».

Уже много позже, из Капустина Яра, мы наблюдали, как ракеты Лавочкина, а не «Вассерфали» действительно начали успешно летать.

Вокруг Москвы были построены два кольца противовоздушной ракетной обороны, где располагались ракетные установки. Это была знаменитая 25-я система генерального конструктора Расплетина.

Мой вклад в эту технику измерялся всего одной бессонной ночью, о которой мы часто вспоминали при застольных встречах с Рязанским и Пилюгиным. Я при этих воспоминаниях любил дразнить Пилюгина, что хотя «мы с тобой вместе получили медали „За оборону Москвы“ еще в 1944 году, но идея двухпроводности для ракет была высказана мною первым. Поэтому я медаль имею за дело, а ты — только за рытье противотанковых рвов в 1941 году».

Подавляющее большинство советских историков и публицистов, писавших о ракетной и космической технике, пытались как можно быстрее «проскочить» десятилетний период 1946-1956 годов и вырваться на космические просторы. Тому есть несколько причин.

Первая, на мой взгляд, заключается в том, что в этот период в Советском Союзе с исключительным напряжением велись работы по созданию первых боевых ракетных комплексов — нового вида вооружения. Были мобилизованы лучшие научные и технические силы страны. Работы были строго секретными. Только в 1980-е годы у нас появилась возможность для открытых публикаций о том периоде.

Вторая причина более прозаическая: тот, кто знает историю этого периода, не может или не хочет писать. К сожалению, большинства из тех, кто начинал ракетную эпоху, уже нет в живых.

Третья причина относится только к профессионалам — писателям и журналистам. Они не находят в истории этого периода сенсаций и такого обилия свершений, потрясающих человеческое воображение, которые посыпались, как манна небесная, с 1957 года — после запуска первого искусственного спутника Земли.

Историки и биографы Королева, за малыми исключениями, также очень скупо говорят о его деятельности в этот период и, видимо по причине отсутствия «исходных данных», совсем почти не упоминают о деятельности других ученых, инженеров, организаторов науки и подвижников создания новых технологий в промышленности.

Только две страны — СССР и США — в первое послевоенное десятилетие работали в области ракетной техники. Наше тоталитарное государство с началом «холодной войны» было отгорожено от общения с американской наукой «железным занавесом».

Мы вынуждены были осваивать и производить многое из того, что можно было бы запросто купить на Западе. И научились делать не хуже, а иногда и лучше. Именно в этот период в нашей стране был создан тот фундамент, на котором в последующие десятилетия так бурно развивалась космонавтика.

К концу первого послевоенного десятилетия в создание этого фундамента были втянуты уже сотни тысяч человек. Для одних работа в этой области не требовала крутой перестройки жизни, для других трудовая деятельность только начиналась в «почтовых ящиках» ракетного производства, КБ или сразу на «семи ветрах» ракетного полигона.

В «холодной войне» не было миллионов убитых на полях сражений. Но в КБ, лабораториях, засекреченных цехах и на полигонах напряжение, а порой и трудовой героизм не уступали тому, который проявляли люди, создававшие оружие для фронта во время войны. И довоенные, и послевоенные годы наполнены подвигами, которыми вправе гордиться не только мое поколение, но весь народ теперь уже бывшего Советского Союза, и развал Советского Союза отнюдь не может служить оправданием для девальвации истории.

В массе своей научно-техническая интеллигенция, несмотря на всю противоречивость, алогичность, а иногда и преступность политики сталинского руководства, искренне верила в абсолютную необходимость создания новых средств военной техники, в том числе и средств массового уничтожения. Как бы трудно нам ни было, наша военная техника не должна уступать, но кому? Во время войны было ясно: наша военная техника должна превосходить технику врага — фашистской Германии. А теперь? После речи Черчилля в Фултоне и не без помощи «дяди Джо» сформировался новый образ врага — врага в «холодной войне».