Блейз отвернулся и начал быстро собирать свои вещи.

Таким образом он хочет показать, с болью и гневом подумала Триста, что его совершенно не волнует ее реакция на его слова. Наверное, он надеется, что Триста станет защищаться, ползать перед ним на коленях… Нет, никогда! Пусть думает о ней все, что хочет, и – Господи! – пусть он побыстрее уходит и больше не возвращается! Со временем Триста наверняка забудет его и то, что было между ними, забудет свои ощущения. Забудет его золотисто-зеленые глаза, напоминающие о высокой траве, которая растет на болоте. Сочной зеленой траве, отливающей золотом под лучами солнца. Она манит неосторожного путника, обещая ему безопасную прогулку… а потом становится уже слишком поздно, и топь засасывает очередную жертву, погружая ее в свою бездонную пучину и оставляя вечно лежать в мягком иле.

Вода и пламя! Двести лет назад люди верили, что ведьму нужно обязательно сжечь или утопить, иначе она не умрет. Так что же убьет Тристу – та необъяснимая боль, которая, как огонь, опаляет ее сердце, или она утонет в море печали, соленом от ее слез? Слова… снова эти проклятые слова! Слова, которые они с убийственной точностью бросают друг в друга, как острые камни, стараясь побольнее ранить – или уничтожить. Зачем?

Блейз со злостью заметил, что Триста внезапно стала молчалива и неподвижна, как каменное изваяние. На ее бесстрастном лице, в ее пустых глазах не отражалось никаких эмоций. Ничего не изменилось даже тогда, когда Блейз небрежно бросил ей две золотые монеты и вышел вон, с чувством хлопнув дверью, которая должна была разделить их раз и навсегда.

Странички из дневника

1863–1865 годы

Прошло уже много времени с тех пор, как я в последний раз доверяла бумаге свои чувства, свои беспорядочные мысли, все, что испытала и, надеюсь, из чего сделала выводы. А за последние полтора года произошло немало. Даже сейчас я не уверена, что вполне готова смотреть правде в глаза. Но если я не смогу хотя бы таким образом освободиться от постоянного напряжения, я определенно сойду с ума среди окровавленных тел и оторванных рук и ног, разбросанных где попало. А крики боли и отчаяния, которые, кажется, никогда не затихают, звучат в моих ушах даже сейчас.

Господи! Что я здесь делаю? Почему я всегда считала, что быть врачом – значит только исцелять? Почему не задумывалась о том, что врачу часто приходится причинять боль – кромсать тела несчастных, зашивать огромные раны, из которых вываливаются внутренности. Как тяжело смотреть в глаза, которые умоляют о чуде, особенно в глаза тех, которым, как ты знаешь, уже ничем нельзя помочь! Ты лжешь им, стараясь как можно быстрее перейти к следующему пациенту, и снова лжешь, и стараешься не замечать хруста разрезаемой плоти и костей, стараешься не слышать мольбу о помощи, переходящую в стон…

Хотя сейчас уже слишком поздно об этом говорить, но я сожалею о том, что тетя Чэрити все-таки нашла меня в Виргиния-Сити и мягко напомнила о таких вещах, как верность и долг. Меня сразу охватило чувство вины: слишком опасным было путешествие, которое она ради меня совершила, – особенно в эти неспокойные времена. И еще меня тогда, как и сейчас, терзали угрызения совести и сожаления по поводу своего безрассудного поведения.

Она ведь в самом деле любит этого подонка, Блейза Давенанта! Когда тетя упоминала о нем, ее голос теплел, а лицо начинало светиться. Она даже нетерпеливо поинтересовалась, не оставил ли он ей какое-нибудь послание, как обещал. И как только можно быть таким отвратительным лицемером? Сколько раз, думала я (причем в душе себя за это ненавидя), Блейз занимался любовью с моей тетей, называя ее «милой»? Какие обещания он ей давал? Если бы я только могла предупредить Чэрити о его вероломстве, его лживости, о жестокости, таящейся за его легкомысленным видом, который Блейз так любит на себя напускать! Знает ли она о том, что он представляет собой на самом деле и на что способен? Или, может быть, он только со мной позволяет проявляться низменной стороне своей натуры: считает меня шлюхой и соответственно обращается? Даже сейчас, если Блейз не игнорирует вовсе моего присутствия или не поворачивается ко мне спиной, насмешливо улыбаясь, он начинает громко высказываться на тему о слабости и непостоянстве женского пола. Когда я в очередной раз слышу эти рассуждения, мне хочется вонзить в него нож или вызвать его на дуэль и прострелить ему сердце. Будь проклята злосчастная судьба, которая снова свела нас вместе, и санитарная комиссия в придачу! Только благодаря им я оказалась в этом раскаленном ущелье, где приходится заниматься мертвыми, умирающими и искалеченными остатками того, что еще недавно было людьми. И все это результат бессмысленных сражений, и для победы нужно положить еще несметное количество жизней.

Как я обнаружила, книги по истории и вдохновенные поэмы отнюдь не дают представления о том, что происходит в действительности. Я совершенно уверена, что тетя Чэрити тоже этого не представляла, когда с помощью самого президента Линкольна добыла бумагу, благодаря которой я нахожусь здесь и которая не раз помогала мне чудом избегнуть смерти! Как первой женщине, получившей официальное признание в качестве квалифицированного хирурга и доктора медицины, санитарная комиссия вручила мне специальное удостоверение. Оно дает мне право быть прикомандированной к любой добровольческой части в качестве полноправного врача, а не просто сиделки. Ха-ха! Никто, конечно, не ожидал, что Калифорнийская колонна, к которой я все еще официально прикомандирована (и где, по всей вероятности, меня считают дезертиром), будет когда-нибудь участвовать в каких-либо боях с мятежниками. Предполагаю, я должна была просто служить вдохновляющим примером для других женщин или стать полезным украшением вроде традиционной дочери полка.

Как я его ненавижу! Он – это, разумеется, Блейз. Как он только посмел вдруг вспомнить, что мы якобы женаты и под этим предлогом увезти меня, как какую-нибудь вещь? И мне наплевать, если он прочитает этот дневник! Так даже лучше – пусть успокоится, узнав, как я в действительности к нему отношусь. Пусть узнает, до какой степени он мне неприятен. Я едва выношу его присутствие, меня тошнит от его язвительных замечаний, которыми Блейз хочет разозлить меня только затем, чтобы продемонстрировать мне свое физическое превосходство и предъявить «права» на мое тело. О, как я ненавижу и презираю этого человека! Я могу только пожалеть тех несчастных женщин, которые позволили ввести себя в заблуждение этими обходительными манерами и гладкими речами!

– Обещай женщине все, и ты всего от нее добьешься, не правда ли, любовь моя? – цинично заявил он мне не далее как вчера, улыбнувшись той странной кривой улыбкой, которой я уже научилась не доверять. – Но я уверен, что и ты, в свою очередь, поступаешь так же, – добавил он, стараясь уколоть меня побольнее. – Сколько ты обещаешь и сколько надеешься получить всего лишь за несколько искусных движений твоего тела! Я знавал турчанок, исполнявших «танец живота», они проделывали все это гораздо лучше и просили намного меньше!

– Да неужели? – Я сумела заставить себя сохранить пренебрежительный тон. – Тогда зачем же тебе тратить столько времени на то, чтобы насиловать бесчувственный чурбан, – так, кажется, ты меня называл? Почему бы не заняться этим с турчанками, которые больше отвечают твоим требованиям, и не оставить в покое меня?

Блейз неожиданно расхохотался – коротко, грубо – и оглядел меня с ног до головы так, будто я была рабыней, предназначенной для продажи. Я не смогла удержаться и покраснела, что заставило его снова рассмеяться.