— Пустите бут… о го-осподи! Отдайте сию минуту! Не смейте опять напиваться! Да ну же — отдайте бутылку. Я ведь вам сказала: ночь продежурю и буду давать понемногу. Отдайте. Если будете так продолжать, в каком же виде вы поедете. Ну дайте — пусть у меня будет — я половину в ней оставлю. Пу-сти-те. Вы слышали, что доктор Картер говорил. Ночью я буду дежурить, давать из нее понемногу, наливать из нее порциями… Да ну же… Я сказала ведь вам… Я устала, не могу драться с вами весь вечер… Что ж, пейте и упейтесь до смерти, как идиот.

— Пива хотите? — спросил он.

— Не хочу я никакого пива. О господи, опять мне любоваться на вас пьяного.

— А ночью я кока-колу буду пить, — сообщил он.

Девушка присела на кровать, тяжело перевела дух.

— Но какими-то доводами вас можно пронять?

— Только не вашими. Не мешайте — пролиться может.

«Не мое, совсем не мое это дело вытрезвлять его», — подумала она. И снова борьба за бутылку, но на этот раз он уступил, посидел отвернувшись, уронив голову в ладони, — опять дернулся к спиртному.

— Только дотроньтесь, я ее брошу и разобью, — быстро проговорила медсестра. — Вот увидите — в ванной, об кафельный пол.

— И я наступлю на осколок, или сами наступите.

— Так не рвите из рук — о-ох, вы ж обещали…

Она вдруг разжала пальцы, и бутылка скользнула из руки гладкой торпедой, мелькнув красным и черным и надписью: «СЭР ГАЛАХАД, ОЧИЩЕННЫЙ ЛУИСВИЛЛСКИЙ ДЖИН». Перехватив за горлышко, он швырнул бутылку в открытую дверь ванной. Она разбилась вдребезги, и на время наступила тишина, и девушка раскрыла «Унесенные ветром», где обо всем таком красивом и давно ушедшем. Но ее тревожило, а вдруг он пойдет босой в ванную и порежет ногу, и она то и дело отрывалась от книги, поднимала на него глаза. Спать очень хочется… Теперь он заплакал и сделался похож на того старого еврея, за которым она ходила тогда в Калифорнии; тому часто надо было в ванную. А с этим, с алкоголиком, сплошная мука. Но, видно, что-то мне в нем нравится, подумала она.

Подстегнув себя: «Работай!» — она встала, заставила дверь в ванную стулом. Ко сну клонило потому, что больной поднял ее рано, послал за газетой с отчетом о матче Йель — Дармут, и за весь день не удалось отлучиться домой. Перед вечером к нему приехала родственница, пришлось пережидать визит в холле, сидеть на сквозняке в одном форменном платье, без свитера.

Кое-как она приготовила больного ко сну, накинула халат ему на спину, понуро сгорбленную над письменным столом, другим халатом укрыла колени. Сама села в кресло-качалку, но сонливость уже прошла; надо было заполнить графы листка, поднакопилось за день, и, неслышно ступая, она взяла со стола карандаш, стала записывать:

Пульс 120

Дыхание 25

Температура 98 — 98,4 — 98,2

Замечания —

— их у нее хоть отбавляй:

«Пытался завладеть бутылкой с джином. Бросил на пол, разбил».

Нет, лучше так записать: «В последовавшей борьбе бутылка упала и разбилась. Вообще, больной проявил себя как трудный». Хотела добавить: «В жизни больше не возьму алкоголика», но это как-то не шло к служебному тону замечаний. В семь надо будет проснуться (она умела поднимать себя в назначенное время) и прибрать все до прихода его племянницы. Раз уж взялась — не жалуйся. Но, взглянув ему в лицо, изможденное, бескровно-белое, и снова проверив частоту дыхания, она подумала недоуменно: «Что это на него нашло?» Днем больной был такой милый, нарисовал ей целую комическую серию — просто для забавы — и подарил на память. Она непременно вставит в рамку, повесит у себя в комнате. Девушка живо ощутила снова, как он своими тощими руками рвал у нее из рук бутылку. И с какими безобразными словами… И вспомнилось, что сказал ему вчера врач: «Такой человек, и так себя в могилу гнать».

Она устала, ей не хотелось подбирать сейчас битое стекло, — вот только дыхание у больного станет ровным, и она уложит его в кровать. Но все же надо убрать прежде в ванной; разыскивая на полу последние осколки, она подумала: «Зачем мне это? И зачем он безобразничает?»

Сердито она поднялась с колен, посмотрела на спящего. Тонкий, точеный профиль и слабый храп, словно вздохи — тихие, дальние, безутешные. Вчера доктор как-то странно покачал головой, и она по сути поняла, что ей не справиться с этим пациентом. Да и на ее учетной карточке в агентстве есть пометка, сделанная по совету старших: «Алкоголиков не берет».

Что требует долг, она выполнила; но из всей возни с бутылкой ей припомнилось только, как она ударилась локтем о дверь, и он спросил, не больно ли ей, и она укорила его: «Вы так высоко себя цените, а знали бы, что про вас говорят…» — но тут же поняла, что ему давно уж это все равно.

Теперь стекло все подобрано, разве что щеткой пройтись для верности; сквозь это разбитое стекло, подумалось ей, они только мелькнули друг другу, как сквозь растреснутое окошко. Он не знает ни про ее сестер, ни про Билла Маркоу, за которого она чуть-чуть не вышла замуж, а она не знает, из-за чего он так опустился. Ведь на комоде у него фотография: молодая жена и два сына, и он сам — подтянутый, красивый, каким, верно, и был еще пять лет назад. Такая все это бессмыслица, — и, бинтуя порезанный при уборке палец, она твердо решила никогда больше не брать алкоголиков.

Следующий вечер был празднично-озорной — канун Дня всех святых. Боковые стекла автобуса покрывала сетка трещин — какой-то шутник уже постарался, — и, опасаясь, как бы расколотое стекло не вылетело, она прошла в конец автобуса, на места для негров. Пациент дал ей чек, но в этот предвечерний час негде уже было получить по нему, а в кошельке у нее оставалось две монетки: четвертак и цент.

В агентстве миссис Хиксон она встретила двух знакомых медсестер, ожидавших в холле.

— Кто у тебя сейчас?

— Алкоголик, — сказала она.

— Ах, да, Грета Хокс мне говорила — тот художник, что в отеле «Лесопарк».

— Да.

— Я слышала, он из нахальных.

— Со мной он все время вел себя сносно, — солгала она. — Нельзя же с ними обращаться, как будто они на принудительном лечении.