Впервые Сененмот подумал о задаче. До сих пор он даже не допускал мысли, что ее можно решить. Надпись на стене, отделившей его теперь от мира, отпечаталась у него в мозгу всеми своими иероглифами. Он мог бы начертать их на каменном полу.

Он взглянул на пол и увидел две тростинки неравной длины.

Ах вот они! Одна две меры длиной, другая три. Если их опустить в колодец, они скрестятся на поверхности стоящей там воды в одной мере от дна.

Сененмот встал на колени и заглянул в колодец. Было слишком темно, чтобы разглядеть, где в нем вода. Во всяком случае до псе не удалось дотянуться рукой, чтобы зачерпнуть ее ладонью и напиться.

Губы Сененмота ссохлись, и он провел по ним языком. Но пить еще не хотелось.

Он встал и прошелся по темнице. В противоположном углу обнаружил еще несколько человеческих черепов и груду костей.

Похоже, что кто-то намеренно свалил все эти останки в одну кучу.

Это могли сделать лишь те, кто лежит сейчас и виде нетронутых скелетов… или те, кто счастливо вышел отсюда жрецом бога Ра.

Может быть, они, прежде чем попасть сюда, изучали науку чисел? А он, Сепепмот, имел лишь одну учительницу — в Любви и Знании. Что вынес он из преподанных уроков? Знает счет, познал части целого и умеет соединять и разделять их. И только…

О тайне, скрытой в треугольниках, он лишь мельком слышал от своей наставницы. В священном треугольнике одна сторона имела три меры, другая четыре, а третья непременно заключала в себе пять мер! В том таилась магическая сила чисел! А как связать наидлиннейшую прямую, содержащуюся в кольце обода, с ее выпрямленной длиной? Эту тайну, говорят, знали жрецы и хранили ее как святыню. Как же стать жрецом, не ведая этих тайн?

Тысячи ударов сердца замурованного юноши сменяли одна другую. Глаза его привыкли к полутьме, и он вместо решения задачи, от которого зависела его жизнь, стал рисовать на полу воображаемый уступчатый храм, который мечтал построить своей богине, если бы остался жив и вышел отсюда.

Однако выхода из колодца не было. Гармоничные, задуманные им линии уступов не будут волновать людей в течение тысячелетий, они умрут вместе с незадачливым ваятелем и несостоявшимся зодчим у этого колодца Лотоса. И какой-нибудь другой приговоренный к смерти несчастный или вразумленный Знанием будущий жрец соберет его истлевшие кости, свалит их в кучу вместе с останками других неудачников.

«Нет!» — мысленно воскликнул Сененмот и вскочил на ноги.

Он стал яростно метаться по каменному мешку, как неприрученная гиена, натыкаясь на стены.

Сколько времени прошло? Село ли солнце?

Впервые он ощутил голод и жажду.

Где же Прекраснейшая? Неужели богиня не чувствует на расстоянии его беды? Или она придет? Ступая своим царственным шагом, заставляя падать ниц, распростершись на земле, всех встречных жрецов, включая самого Великого Ясновидящей!.

Но Хатшепсут не игла.

Сененмот сел у колодца, взял долото и малый камень, придвинул к себе большой и стал что-то выбивать на нем.

Неужели он уже решил задачу смертников? Или божественная неведомым способом внушила ему правильное решение?

Нет, никакого ответа юноша не знал. Он выбивал на мягком камне силуэт своей божественной возлюбленной, профиль Хатшепсут.

Но нет! Напрасно ему надеяться, что жрецы, завороженные знакомым лицом, возникшим на камне, освободят его. Не для того они бросили его сюда!

Однако Хатшепсут не может не хватиться своего любимца, она придет, непременно придет. И тогда услышит ею голос. Он будет звать ее и откроет ей через отверстие «свет — воздух» коварный замысел жрецов. Она спасет его, спасет!

Время шло. И никто не окликнул заключенного в смертную камеру юношу через узкое отверстие, сообщавшее его о внешним миром, вернее с залом Стены, скрытым в огромном храме.

Страшно хотелось есть и пить.

На следующий день после обеда в ресторане мадам Шико археолог Детрие вместо со своим гостем, математиком графом де Лейе, отправились в Фивы.

Граф непременно хотел увидеть своими глазами чудо архитектуры, гениальное творение древнего зодчего — поминальный храм великой царицы Хатшепсут в Дейр-эль-Бахари.

Они выбрали водный путь и, стоя на палубе под тентом небольшого пароходика, слушали усердное хлопанье его колес по мутной нильской воде и любовались берегами великой реки.

Графа интересовало все: и заросли камышей на берегах, и возникавшие неожиданно скалы, и цапли, горделиво стоящие на одной ноге, и волы на горизонте, обрабатывающие поля феллахов.

В заброшенных каменоломнях он воображал себе толпы «живых убитых», трудившихся во имя величия жесточайшего из государств, как сказал о Древнем Египте Детрие.

Двести пятьдесят с лишним километров вверх по течению пароходик преодолевал целый день с утра до позднего вечера.

На палубах то появлялись, то сходили на берег бородатые феллахи, одетые в дурно пахнущие рубища, заставлявшие графа закрывать нос тонким батистовым платком. Арабы, истовые магометане, расстилали на нижней палубе коврики для совершения намаза, в вечерний час возносили свои молитвы Аллаху. Важные турки в фесках делали в эти минуты лишь сосредоточенные лица, не принимая молитвенных поз.

Худенький чернявый ливанец-капитан предложил европейцам укрыться у себя в каюте, рассчитывая вместе с ними выпить пива, но они отказались, предпочитая любоваться из-под тента берегами.

Граф восхищался, когда Детрие бегло болтал с феллахами на их языке.

— А что ты думаешь? — с хитрецой сказал Детрие. — Когда я бьюсь над непонятными местами древних надписей, я иду к ним для научных консультаций. Сами того не подозревая, они помогают мне понять странные обороты древней речи и некоторые слова, которые остались почти пе изменившимися в течение тысячелетий, несмотря на давление чужих диалектов, в особенности арабского и теперь турецкого.

К сохранившемуся древнему храму Хатшепсут в Фивах французы успели добраться лишь на следующее утро.

Как зачарованные стояли они на возвышенности, откуда открывался вид на три террасы бывших садов Амона. Садов не осталось, но чистые, гармоничные линии, как и обещал Детрие, четко выступали на фоне отвесных Ливийских скал, отливавших огненньш налетом, оттененным небесной синевой. Древние террасы храма и зелень былых садов когда-то сказочно вписывались в эту гармонию красок.

— Это в самом деле восхитительно, — сказал граф.

— Теперь представь себе на этих спускающихся уступами террасах благоухающие сады редчайших деревьев, их тень и аромат.

— Великолепный замысел! Кто построил этот храм? Мне кажется, создателя должна была вдохновлять красота Хатшепсут.

— Храм сооружен для нее гениальным зодчим своего времени Сененмотом. Он был фаворитом царицы Хатшепсут, одновременно ведая казной фараона и сокровищами храмов бога Ра.

— Он был кастеляном?

— Он был художником, ваятелем, зодчим и жрецом бога Ра.

— Жрецом Ра? Значит, ему пришлось пройти через каземат колодца Лотоса,

— с хитрецой заметил граф.

— Я не подумал об этом. Но, очевидно, это так. Строитель удивительного храма, по-видимому, был неплохим математиком, решая уравнение четвертой степени, доступное лишь вам, современным ученым.

— Математиком? Ха! Мало быть математиком! Как математик, я нашел решение, а как шахматист… опроверг его.

— Вот как? Но ты же утверждал вчера, утверждал, что иного решения и быть не может.

— Шахматный этюд верен, пока не опровергнут.

— Ты хочешь сказать, что вычисленный тобой диаметр 1,231 меры неверен?

— Диаметр именно таков, но вычислен он был не так, как сделал я, дитя двадцатого века.

— Как же ты пришел к этому?

— Понимаешь, я твердо верю, что шахматы в какой-то мере отражают жизнь. Их можно представить себе как своеобразное зеркало. В шестьдесят четыре клеточки, конечно. А если так, то… любую ситуацию, или многие из них, можно выразить шахматной позицией. Вот я и попробовал показать на шахматной доске ситуацию, в которую вчера попал в каземате колодца Лотоса, когда решал задачу египетских жрецов. И представь себе, отыскивая позицию, отражавшую мои искания, я обнаружил в решении созданного по этому поводу этюда свою собственную ошибку! Это лп не зеркало жизни? Ты все поймешь, если разберешь этюд. Конечно, пользуясь при этом некоторыми ассоциациями.