«Всё, — подумал Паша. — Отчислят, забреют». Но виду не показал:

— Волнуюсь, товарищ подполковник, спутал, здесь дырки с обеих сторон! — лихо выдернул прицел, перевернул и воткнул в пазы.

— Наверное, достаточно? — ласково поинтересовался подполковник у инспектора-майора.

— Да уж, — согласился майор, стараясь держаться подальше от излучавших жар ушей капитана.

— Спасибо, курсант. Можете идти.

Результаты инспекторской проверки оглашались подполковником Даниловым примерно через час. Судя по цвету офицерского лица, подведение результатов сопровождалось обильной дегустацией. Оценки — не ниже «хорошо». А зачитывая слова «Плинов — отлично», подполковник прокомментировал: «За целеустремленность и находчивость. Из вас выйдет хороший офицер, Плинов. Главное — слушайтесь командиров. А ошибки у всех бывают. Ошибся, осознал, компенсировал. Понимаете?»

На следующий день Паша заглянул на кафедру, сжимая обернутую свежей газетой бутылку коньяка. Данилов отечески покивал, но заставил отнести коньяк капитану. Капитан возмутился. Данилов попросил подождать, пригласил капитана в соседний кабинет, и до Паши донеслись обрывки бархатного подполковничьего монолога: «Вам следует осознать... Традиции и преемственность... Наследники и продолжатели... Взаимоуважение старших и младших товарищей по оружию... Не что иное, как дань любви бойца к командиру...» Из соседнего кабинета капитан вышел один, взял коньяк, крякнул, дернул щекой и неожиданно сиплым голосом проговорил:

— Благодарю за службу, курсант, вы свободны.

Военная кафедра со временем испортилась. Её перевели в большее помещение, по коридорам замелькали суетливые лейтенанты, прогульщики перевелись, а наглядная агитация утратила былой аристократизм, превратившись в типографски штампованные стенды. Но это случилось уже после того, как подполковник Данилов получил новое назначение, а Павел Плинов закончил институт с присвоением звания «лейтенант запаса».

Я, старший лейтенант запаса, никогда не служил в армии. Я не очень хорошо представляю, какое из отверстий гранатомета является дулом. Я ни разу не был на сборах. Я не приносил присяги, но имею военный билет, полученный по окончании военной кафедры ВУЗа. Как не приносивший присяги, я только по состоянию души считаю себя офицером советской, а ныне — российской армии. Де-юро же я — старший лейтенант армии любой страны, которая первой догадается принять у меня присягу.

Одной из причин моего поступления в ВУЗ было именно нежелание служить. Не скажу, чтобы я боялся армейских порядков или имел какие-то особые взгляды, запрещавшие брать в руки оружие. Не сильно заботили меня, семнадцатилетнего, и страшилки типа «ты потеряешь два года жизни...» Скорее, присутствовало интуитивное нежелание попасть в безраздельное подчинение к непонятным людям.

В моем военном билете стоит какая-то загадочная цыфирь. Когда меня правдами и неправдами затащили в военкомат, дабы присвоить старлея, на вопрос:

— Что она обозначает? — раздобревший майор ответил:

— Она обозначает то, что ты со счетчиком Гейгера должен бежать впереди наших победоносных войск через эпицентр тактического ядерного взрыва и докладывать об уровне радиации.

— Как докладывать? Меня никто не учил!

— Не важно. Ты можешь нести любую чушь. Пока тебя слышно — войска идут по твоему следу. Если замолчал, значит, надо увеличить скорость, чтобы быстрее преодолеть особо зараженный участок.

Я до сих пор не знаю, правда это или шутка. Но если правда, то мое неучастие в сборах объясняется очень легко: на одноразовом офицере тренироваться — грех.

Когда мне пытались присвоить капитана, я был взросл и мудр. Меня закидывали повестками и звонили домой. Я не скрывался, подходил к телефону и уговаривал звонившую девушку присвоить мне капитана заочно. Постепенно накал страстей спал, и обо мне забыли.

Из Калаша я стрелял два раза в жизни. Из Макара — чаще. Из Калаша мне не удалось поразить ни одной мишени. Из Макара я всегда выбивал яблочко. Вывод: я прирожденный офицер, но как моей стране может помочь умение командира взвода стрелять из пукалки — не понимаю. На дуэли — да. В подворотне — безусловно. В условиях современного боя — не осознаю.

Несколько раз я залезал в танк. В результате у меня сложилось стойкое ощущение, что при закрытых люках танк — вещь в себе, не способная к выполнению команд извне. Очень надеюсь, что ошибаюсь.

Прилетев в дальний гарнизон проведать служившего срочную приятеля, я был поражен его вечным уличным напряжением и боязнью не отдать честь встречному офицеру. К тому времени приятель уже неоднократно побывал на губе, и отвращение к последней пересилило удивление от необходимости махать рукой у шапки.

Среди моих знакомых, отслуживших срочную, есть воздушные десантники, ни разу не прыгавшие с парашютом, строители, не построившие ни одного здания, и моряки, не видевшие моря. С другой стороны, есть парни, бывавшие в деле. И к первым, и к последним после увольнения в запас моя Родина отнеслась одинаково.

Мой одноклассник, большой любитель морских рассказов, талантливый в литературе и рисовании Серёга, после школы поступил в артиллеристское училище. Заводила, выдумщик, умница, он приехал домой в отпуск после окончания первого курса и поразил нас стойким желанием, выражавшимся словосочетанием «по бабам». Нет, мы тоже не были пуританами. Но женский вопрос занимал нас лишь как одна из граней полноценной жизни. Судя же по Серёгиному поведению, его волновала только эта проблема. И говорил он о своем волнении ясно, четко, безапелляционно. Мы встречались каждое лето. От года к году синдром «по бабам» тускнел. В глазах возгорался потухший интеллект. А после службы в ГСВГ и окончания второго военного института он снова стал полноценным человеком, направив все силы своего недюженного интеллекта на увольнение из рядов непобедимой. Сил было много, и с помощью бардака под названием «перестройка» Серёга успешно покинул ряды вооруженных сил, о чем не жалеет.

У меня много друзей-офицеров. Но никого из них я ни разу не видел в военной форме. Такое впечатление, что они скидывают рабочую одежду прямо на КПП, вырываясь из части на волю.

Мой друг-полковник, неоднократно бывавший в Чечне, как-то признался, что так и не смог понять, кто там — свой, а кто — враг.

По пути из Москвы в Калининград я наблюдал уникальную картину человеческого перевоплощения. Еду на автобусе в аэропорт. Рядом сидит, прижав к животу портфельчик, контр-адмирал. Выправки — никакой. Взор тусклый. В руках — газетка.

Шереметьево. Самолет. Взлет. Посадка. Калиниград. У здания аэропорта — кортеж УАЗов. Впереди — черные «Волги». Кто это вышел из здания аэровокзала? Кто парит над ступенями? Кто сей орел? Мой адмирал! Выправка — как у памятника. Звезды на погонах засияли. Плечи расправились. Вокруг — суета свиты. Хотел подойти поздравить с удачным приземлением, но передумал.