Возчик ничего не ответил. Кези внимательно посмотрела на него, сощурив глаза.

Потом она подняла пальчик и тронула его за рукав; рукав был шершавый.

— Нам еще далеко? — спросила она.

— Теперь уже скоро, — ответил возчик. — Устала?

— Нет. Мне нисколечко не хочется спать, — сказала Кези. — Только вот глаза как-то смешно тянет вниз. — Она протяжно зевнула и, чтобы глаза не тянуло вниз, закрыла их… Когда она вновь открыла глаза, фургон грохотал по дороге, которая, словно взмах кнута, прорезала сад и затем внезапно огибала островок зелени; сразу же за этим островком стоял дом, но его не было видно, пока не подъезжали совсем близко. Он был длинный и низкий, веранда с колоннами и балкон окружали его со всех сторон. Он лежал в зеленом саду мягкой белой громадой, словно спящее животное. То в одном, то в другом окне появлялся свет. По пустым комнатам кто-то шел, неся лампу. В нижнем окне мерцало пламя камина. Казалось, дом излучает непонятную тревожную радость и ее трепещущие волны льются в сад.

— Где мы? — спросила Лотти, приподымаясь. Ее матросская шапочка сползла набок, а на щеке отпечаталась пуговица, к которой она прижалась во сне. Возчик осторожно снял ее с фургона, поправил шапочку, одернул смятое пальтишко. Лотти стояла на нижней ступеньке веранды и, моргая, смотрела на Кези, которая, казалось, летела к ней по воздуху.

— Ой! — воскликнула Кези, взмахнув руками. Из темного холла вышла бабушка, неся в руке маленькую лампочку. Она улыбалась.

— Ну, как вы добрались в темноте? — спросила она.

— Очень хорошо.

Но Лотти, стоявшая на нижней ступеньке, пошатывалась, словно птенец, выпавший из гнезда. Если она минуту стояла неподвижно, она засыпала; если прислонялась к чему-нибудь, у нее закрывались глаза. Идти дальше сама она уже не могла.

— Кези, — сказала бабушка, — могу я доверить тебе лампу?

— Да, бабушка.

Бабушка наклонилась и дала ей в руки лампу, яркую и как будто дышащую, а потом подхватила совсем осовевшую Лотти.

— Сюда.

Через квадратный холл, в котором валялись тюки и летали сотни попугаев (правда, попугаи были только на обоях), потом по узкому коридору, где те же попугаи все еще летели мимо Кези и ее лампы.

— Только не шумите, девочки, — предупредила бабушка, ставя Лотти на пол и открывая дверь в столовую, — у бедной мамочки разболелась голова.

Перед потрескивающим камином, поставив на подушку ноги и укутав колени пледом, полулежала в шезлонге Линда Бернел. Посреди комнаты за столом сидели Бернел и Берил; перед ними стояло блюдо с бараньими отбивными и коричневый фарфоровый чайник. Над спинкой шезлонга, в котором сидела Линда, склонилась Изабел. Она держала в руке гребенку и легкими ритмичными движениями водила ею по голове матери, зачесывая назад завитки волос. За островком света, падавшим от лампы и камина, тянулась темная и пустая комната, которая кончалась зияющей чернотой окон.

— Кто это? Дети? — сказала Линда. Но в действительности ей было решительно все равно. Она даже не открыла глаза, чтобы взглянуть на них.

— Сейчас же поставь лампу, Кези, — приказала тетя Берил. — Чего доброго, у нас загорится дом раньше, чем мы успеем распаковать чемоданы. Еще чаю, Стенли?

— Пожалуй. Налей мне пять восьмых, — сказал Бернел, протягивая чашку. — Возьми вторую отбивную, Берил. Первоклассное мясо, правда? Не слишком постное и не слишком жирное, — Он повернулся к жене. — Линда, милая, может, ты все-таки поешь немного?

— Меня тошнит от одной только мысли… — Она по обыкновению подняла одну бровь.

Бабушка принесла детям хлеба и молока. Они сели за стол; перед их раскрасневшимися сонными лицами колыхался волнистый пар.

— А мне дали мяса на ужин, — сказала Изабел, продолжая осторожно водить гребнем. — Мне на ужин дали целую отбивную с косточкой и ворчестерским соусом. Правда, папа?

— Перестань хвастать, Изабел, — одернула тетя Берил.

На лице Изабел изобразилось изумление.

— Я совсем не хвастаю. Разве я хвастаю, мамочка? Я и не думаю хвастать. Я думала, им это будет интересно. Я только хотела им рассказать.

— Очень вкусно. Благодарю, — сказал Бернел. Он отодвинул тарелку и, вытащив из кармана зубочистку, начал ковырять в своих крепких белых зубах.

— Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы Фреду до отъезда дали перекусить на кухне. Будьте так добры, мама.

— Хорошо, Стенли. — Старая женщина направилась к выходу.

— Минуточку, мама. Вы не помните, куда засунули мои домашние туфли? Пожалуй, раньше, чем через месяц-другой, мне не удастся до них добраться. Как вы считаете?

— Я помню, — встрепенулась Линда. — Они сверху в полотняном портпледе с надписью «самое необходимое».

— Будьте добры, мама, достаньте их мне.

— Хорошо, Стенли.

Бернел вышел из-за стола, потянулся и, подойдя к камину, встал к нему спиной, приподняв фалды сюртука.

— Ну и неразбериха, клянусь богом! А, Берил?

Берил, которая маленькими глотками пила чай, положив локти на стол, улыбнулась ему. На ней был надет новый розовый передник; рукава блузы она закатала до самых плеч, обнажив руки в хорошеньких родинках; волосы заплела в длинную косу и откинула на спину.

— Как вы думаете, сколько понадобится времени, чтобы все вошло в норму, недельки две, а? — поддразнивая, спросил Стенли.

— Боже мой, конечно, нет, — беззаботно сказала Берил. — Самое худшее уже позади. Мы со служанкой весь день работали как каторжные, и когда мама приехала, она тоже сразу впряглась. Мы ни на минуту не присели. Ну и день!

Стенли почуял упрек.

— Я полагаю, вы не ждали, что я брошу дела в конторе и примчусь прибивать вам здесь ковры. А?

— Конечно, нет, — засмеялась Берил. Она поставила чашку и выбежала из комнаты.

— Какого дьявола ей от нас нужно? — возмутился Стенли. — Она думает, что будет сидеть и обмахиваться веером из пальмовых листьев, а я найму рабочих для этой ерунды. Ей-богу, неужели она не может иногда приложить свои ручки, не подымая при этом шума, ну хотя бы из простой…

Он помрачнел: в его чувствительном желудке отбивные уже начали сражаться с чаем. Но Линда протянула руку и привлекла его к своему шезлонгу.

— Тебе сейчас плохо приходится, милый, — сказала она.

В лице у Линды не было ни кровинки, но она улыбнулась, и ее пальцы уютно устроились в его большой красной руке. И Бернел успокоился. Он вдруг засвистел: «Как лилия чиста, красива и вольна…» Хороший знак.

— Ну как, тебе здесь нравится? — спросил он.

— Я не хотела тебе говорить, мама, но, кажется, я должна сказать, — произнесла Изабел. — Кези пьет чай из тетиной чашки.

Спать их повела бабушка. Она шла впереди со свечой; лестница гудела от топота детских ног. Изабел и Лотти уложили в отдельной комнате; Кези уютно устроилась в мягкой бабушкиной постели.

— А простынок сегодня не будет, бабушка?

— Нет, сегодня не будет.

— Щекотно, — сказала Кези, — но индейцы тоже спят без простынь. — Она притянула к себе бабушку и поцеловала под подбородком. — Возвращайся поскорее и будь моим храбрым индейцем.

— Ах ты, глупышка, — сказала бабушка, подтыкая со всех сторон одеяло. Кези очень любила, когда ей подтыкали одеяло.

— Ты унесешь свечку?

— Да. Шш-ш! Спи!

— Ну, а можно оставить дверь открытой?

Кези свернулась калачиком, но ей не спалось. Отовсюду доносились звуки шагов. Дом трещал и скрипел. Снизу слышался громкий шепот. Раздался резкий смех тети Берил, потом громкий, трубный звук — это высморкался Бернел. За окном сотни черных кошек с желтыми глазами сидели на небе и наблюдали за Кези, но ей не было страшно. Лотти говорила Изабел:

— Я сегодня помолюсь в кроватке.

— Нет, ни в коем случае, Лотти! — Изабел была непреклонна. — Боженька разрешает молиться в кровати, только если у тебя высокая температура.

Лотти уступила: