— Все мы так думаем до определенного времени, — вздохнул Беркович.

— Да, но тебе, Борис, пока нечего оставить потомкам.

— У меня нет потомков.

— Тем более… А Гиршман имел на счетах миллиона три. Плюс вилла. Плюс акции. Плюс трое детей, брат, сестра и две бывшие жены — и все со своими правами на наследство. Адвокаты ему сто раз говорили, что нужно составить завещание, а он каждый раз посылал их подальше.

— Понятно, — кивнул Беркович. — Завещания нет, и теперь наследники перегрызутся между собой.

— Напротив! Буквально за сутки до нового инсульта Гиршман позвонил своему адвокату — это Нахмансон, известная личность, — и сказал, что составил завещание. Договорились, что адвокат приедет на виллу через два дня, чтобы все окончательно оформить. А через сутки — инсульт…

— Но завещание Гиршман написал — об этом он заявил Нахмансону совершенно определенно, — продолжал Хутиэли. — После похорон наследники обыскали виллу с подвала до крыши и не нашли ничего похожего на завещание. Вчера они обратились в полицию, и лучшая группа экспертов повторила обыск, действуя самым тщательным образом. Амос Хан осмотрел даже клочки бумаги в мусорном баке. Ничего!

— И тогда вы вспомнили о рассказе Эдгара По?

Хан сам о нем вспомнил. Но, видишь ли, экспертиза с тех пор стала чуть более профессиональной. Хан не мог бы упустить из виду такую деталь, как скомканный лист бумаги, лежащий на самом видном месте. Когда он говорит, что завещания на вилле нет, то это значит, что его там нет на самом деле. Между тем, оно там должно быть непременно, поскольку в последние дни своей жизни Гиршман на улицу не выходил.

— К нему мог прийти кто-то, кому он передал бумагу.

— Об этом Хан, естественно, подумал, — кивнул Хугиэли. — На вилле была женщина по имени Гита Мозес, которая убирала в комнатах и готовила Гиршману еду. Она утверждает, что никаких бумаг хозяин ей не передавал, и ни одна живая душа к нему за последние сутки не приходила.

— Очень интересно, — протянул Беркович. — Классическое противоречие: вещи на вилле нет, и она там есть. Вы хотите, чтобы я нашел то, что не удалось обнаружить бригаде лучших экспертов?

— Я хочу, чтобы ты подумал. Где еще можно спрятать бумагу с относительно коротким текстом?

— Почему — коротким?

— Гиршман сказал по телефону адвокату, что завещание не длинное.

— Понятно, — пробормотал Беркович и надолго задумался.

— Только не говори мне, что на вилле есть тайные сейфы или секретные ниши в стенах, — предупредил Хутизли. — Все это проверено. Обычный дом, никаких секретов.

Беркович кивнул и сложил руки на груди. Минут через двадцать он тяжело вздохнул и сказал виноватым голосом:

— Нет, ничего в голову не приходит. Если только Гиршман не сжег завещание…

— Проверили, — буркнул Хугиэли. — Пепла не обнаружили.

— Тогда не знаю, — сдался старший сержант. — Послушайте, инспектор, если в моем кабинете все равно ремонт, а здесь я как бы уже на птичьих правах, то, может, я съезжу на виллу?

— Поезжай, — согласился Хутиэли. — Хотя думаю, что это пустой номер.

Вилла художника Абрама Гиршмана стояла в конце улицы, за которой до берега моря тянулась аллея, засаженная чахлым кустарником. В холле Берковича встретила дородная дама лет пятидесяти, представившаяся сестрой художника Бертой. По-видимому, она считала себя главной претенденткой на наследство, поскольку держала себя с уверенностью хозяйки дома и не отставала от Берковича ни на шаг, пока он медленно, внимательно глядя по сторонам, обходил салон, две спальни, кухню, ванную и другие служебные помещения. Картины Гиршмана, висевшие в салоне и одной из спален, старшего сержанта не вдохновили. Пожалуй, он и сам вслед за Хутиэли сказал бы «мазня», но, в отличие от инспектора, Беркович понимал, какая работа мысли была вложена в каждый мазок, выглядевший цветовым пятном. Если за подобные картины люди платили тысячи долларов, значит, полотна того стоили.

Вернувшись в салон, Беркович спросил у Берты:

— А где же мастерская? Где ваш брат работал?

— Здесь — никогда, — покачала она головой. — Мастерская у Абрама в Тель-Авиве. Он любил шум улицы, звуки города его вдохновляли.

Беркович присел на край огромного кожаного кресла и задумался. Он не увидел ничего, что могло бы пройти мимо внимания эксперта Хана. Какая-то бумага лежала на видном месте на круглом столе у окна, но даже издалека было видно, что это присланный по почте счет.

— Вам нравятся картины брата? — спросил Беркович, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Нет, — отрезала Берта. — Правда, после первого инсульта Абрам стал рисовать лучше. Я хочу сказать — реалистичнее. Он даже мой портрет сделал, очень натурально. Но эти картины — в мастерской. А то, что видите — старье, работы двадцатилетней давности, Абрам тогда увлекался абстракциями.

— Когда я вступлю в права наследства, — добавила она твердо, — то сниму эти картины и сложу в кладовой. Они меня раздражают.

Берковича они тоже раздражали, хотя он и не мог сам себе объяснить причину. Нормальные абстракции, линии и пятна, что-то они наверняка символизировали в свое время, сейчас вряд ли поймешь, и спросить уже не у кого.

— Скажите, Берта, — сказал Беркович, — а кто отправлял письма, которые писал брат?

— Гита отправляла. Но в последние дни Абрам никому не писал, отправить завещание по почте он не мог, меня полицейские уже об этом спрашивали.

— Не сомневаюсь, — пробормотал Беркович. Эксперт Хан был человеком дотошным и наверняка не упустил ни одной возможности.

— Я пойду, извините, — сказал старший сержант, вставая.

— А зачем вы, собственно, приходили? — настороженно спросила Берта.

— Думал, что-то придет в голову, — пожал плечами Беркович. — Всего хорошего.

По дороге к двери он остановился у одной из картин, в центре которой были три пятна — красное, желтое и синее — а фоном служила мешанина размазанных по холсту цветных полос. По мнению Берковича, это можно было назвать «Сон сумасшедшего», но на рамке не было названия и проверить догадку не представлялось возможным. Беркович бросил взгляд на подпись художника и вышел за дверь. На улице тоже была мешанина красок — рекламы, зелень, небо, живой, не абстрактный мир.

Подойдя уже к машине, Беркович вспомнил деталь, которая бросилась ему в глаза в салоне и на которую он не обратил внимания.

— Черт! — сказал старший сержант и чуть ли не бегом вернулся обратно.

— Простите, — бросил он удивленной Берте и начал переходить от картины к картине. Пройдя по второму кругу, Беркович удовлетворенно улыбнулся и, еще раз попрощавшись с ничего не понимавшей женщиной, покинул виллу.

— Старые картины, — объяснял он инспектору Хугиэли полчаса спустя, — они там висят много лет, примелькались. Никто, естественно, не стал разглядывать подписи. А стоило! Когда я выходил, то бросил взгляд на картину, висевшую у двери. Она была подписана «Арнольд». Почему Арнольд? Ведь Гиршмана звали Абрамом! Я вернулся и осмотрел все подписи. Во-первых, это свежая краска. Во-вторых, подписи разные и каждая состоит из одного слова. Но если читать подряд, начав с самой дальней от входной двери картины, получится: «Все деньги и недвижимость оставляю брату своему Арнольду». Вот так.

— Ловко, — сказал Хутиэли. — Могу себе представить, как станет беситься Берта.

— Но ведь это, с позволения сказать, завещание не имеет юридической силы,

— пожал плечами Беркович.

— Почему же? Если эксперт докажет, что подписи сделал собственноручно Абрам Гиршман, то не имеет никакого значения — на бумаге это написано или на холсте. М-да… Я же говорил, что завещание должно находиться на видном месте.

— И вы, как всегда, оказались правы, инспектор — воскликнул старший сержант.

В небольшой комнате стояли продавленный диван, небольшой столик и пластмассовая табуретка. Тело убитого лежало на диване, из-под головы натекла небольшая лужица крови. Эксперт — сегодня дежурил молодой, но очень добросовестный Вадим Певзнер — складывал свои приспособления, а полицейский фотограф возился с аппаратурой.