Таким образом, была замечена одна из важнейших особенностей художественного метода Чехова. Чехов изображает окружающий мир не только в его типических, отобранных чертах, но и в его «случайных», как бы необязательных для целого, «ненужных» деталях. Михайловский в таком способе изображения не видел «ни обобщающей идеи, ни чутко настороженного в какую-нибудь определенную сторону интереса» (Михайловский, стр. 606). Упреки в отсутствии объединяющего начала, единой мысли, ради которой созданы все эти разнообразные картины, стали общим местом статей о Чехове 1888–1891 годов. Это связывалось с общественной позицией Чехова. «Во всех более крупных вещах г. Чехова нет единства, а есть только прекрасные отдельные картинки: узкая точка зрения не может охватить и связать всех явлений жизни и дать их синтез; поэтому ее результатом всегда будет разрозненность отдельных мест, недостаточность их сведения в один идеальный фокус» (Созерцатель <Л. Е. Оболенский>. Обо всем. – «Русское богатство», 1889, кн. III, стр. 211). Скабичевский характерной чертой произведений Чехова считал именно «отсутствие какого бы то ни было объединяющего идейного начала» («История новейшей русской литературы. 1848–1890». СПб., 1891, стр. 415). Р. Дистерло причислял Чехова к тем представителям «новой беллетристики», произведения которых «кажутся отрывками жизни, кусками, насильно выхваченными из нее, не сведенными ни к каким основам миросозерцания, не связанными ни с какими вопросами человеческой мысли» («Неделя», 1888, № 13, 27 марта, стлб. 420). Евг. Гаршин писал, что «во всем, что до сих пор напечатано Чеховым, никаких специальных убеждений не отразилось» («Биржевые ведомости», 1888, № 70, 11 марта). В отсутствии «объединяющей мысли» обвинял Чехова литературный обозреватель «Московских ведомостей» (Ю. Николаев. Очерки современной беллетристики. Г. Чехов. – «Московские ведомости», 1889, № 345, 14 декабря). «При всей прелести отдельных картин чего-то недостает для полноты впечатления. Недостает как раз внутреннего жизненного нерва, объединяющей души», – писал несколько лет спустя К. Головин («Русский роман и русское общество». СПб., 1897, стр. 458). Этот упрек предъявлялся всем повестям Чехова – «Степи», «Скучной истории», «Дуэли», «Жене». В качестве другого существенного художественного изъяна в творчестве Чехова критика отмечала отсутствие фабулы в его крупных вещах, четкой, цельной композиции, бессвязность. «В его беллетристических произведениях главным недостатком является отсутствие фабулы, действия. Очерки, картины, отдельный характер – вот пока его сфера» («День», 1889, № 247, 2 февраля). «„Степь“, „Огни“ <…> отличаются <…> калейдоскопичностью <…> это не цельные произведения, а ряд бессвязных очерков» (А. Скабичевский. Указ. соч., стр. 416). Безусловная, невиданная новизна композиции ощущалась современной критикой очень остро, но осуждалась – как недостаток.

Сам Чехов именно в эти годы неоднократно теоретически обосновывал свое эстетическое кредо – объективность изображения. «Мне кажется, – писал Чехов, – что не беллетристы должны решать такие вопросы, как бог, пессимизм и т. п. Дело беллетриста изобразить только, кто, как и при каких обстоятельствах говорили или думали о боге или пессимизме. Художник должен быть не судьею своих персонажей и того, о чем говорят они, а только беспристрастным свидетелем» (Суворину, 30 мая 1888 г.). «Вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только второе обязательно для художника. <…> Суд обязан ставить правильно вопросы, а решают пусть присяжные, каждый на свой вкус» (ему же, 27 октября 1888 г.).

Общеизвестны высказывания Чехова о необходимости устранять «личный элемент», «субъективность» и т. п. «Чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление», – эта формула (из письма к Л. Авиловой от 29 апреля 1892 г.) кладется в основу его эстетической программы. Свое конкретное понимание этого принципа, его воплощения Чехов изложил в письме к Суворину от 1 апреля 1890 г.: «Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а мое дело показать только, какие они есть… Чтобы изобразить конокрадов в 700 строках, я должен говорить в их тоне и чувствовать в их духе, иначе, если я подбавлю субъективности, образы расплывутся и рассказ не будет так компактен, как надлежит быть всем коротеньким рассказам». Объективность, таким образом, понималась прежде всего как изображение «в тоне» и «в духе» героев. Начиная с 1888 г. главной и почти исключительной повествовательной формой чеховских произведений становится рассказ именно с таким способом изображения – весь внешний мир дан «в духе» героя, предстает перед читателем преломленным сквозь призму сознания этого героя. В 1891 г. Чехов применил этот принцип к большой форме – в повести «Дуэль». Каждая глава повести дана с точки зрения и «в тоне» какого-нибудь героя.

Эта особенность его рассказов также была замечена критикою. «Природа одарила его, – писал Кигн, – чрезвычайно редким, присущим только большим художникам даром, так сказать, перевоплощаться в своих действующих лиц <…> Чехов, как выдающийся актер, не играет ту или другую роль, а каким-то чудом, чудом истинного творчества, и телом и душой преображается в изображаемое лицо» («Беседы о литературе». – «Книжки Недели», 1891, № 1, стр. 178–179).

Суворин в статье, посвященной «Иванову» («Новое время», 1889, № 4649, 6 февраля), назвал Чехова «самым объективным и независимым» «из всех молодых талантов». Правда, он считал, что «объективность у него доходит иногда до бесстрастности». При всем том статья Суворина – первая в печати попытка связать творчество Чехова с его личностью и биографией. Эту статью Чехов, по собственным его словам, ценил «на вес не золота, не алмазов, а своей души» (письмо Суворину, 8 февраля 1889 г.). «Несмотря на молодость, – говорилось о Чехове в статье, – <…> он обладает уже большим запасом наблюдений и угадывает многое такое в русской душе, что таланту менее сильному не угадать и в сорок лет <…> Г. Чехов работает на писательском поприще уже десятый год. Будучи по профессии своей врачом, он имеет возможность видеть людей в их домашней, откровенной обстановке; медицинское образование помогает ему в психологическом анализе <…> Запас опыта и наблюдений накоплялся у него постоянно и непрерывно, и едва ли из современных писателей есть еще другой, у которого всего этого было бы так много. При независимости мысли, объективности, далекий в своем творчестве от пессимизма, хотя сам испытавший нужду, он, как мне кажется, тот писатель, который скажет в художественных образах больше правды, чем все его сверстники и соперники по таланту».

До 90-х годов общее определение критиками места Чехова среди писателей-современников еще колебалось. Часть критики ставила его в ряд с «молодыми» – П. П. Гнедичем, И. И. Ясинским, Д. П. Муравлиным, А. Н. Масловым (Бежецким), К. С. Баранцевичем. Устойчивы сопоставления с В. Г. Короленко, которому отдавалось предпочтение за «определенность общественного мировоззрения». Но уже тогда многие современники отводили Чехову среди его литературных сверстников особое место. В то самое время, когда Чехов еще только начал писать «Степь», «Неделя» в новогоднем литературном обозрении назвала его «самым талантливым представителем беллетристики последнего времени» (1888, № 1, 3 января, стлб. 33), а «Новое время» в подобном же обзоре – «самым выдающимся молодым беллетристом» (1888, № 4253, 1 января).

Весной 1889 г. по этому поводу даже возникла своеобразная полемика между Чеховым и двумя литераторами. Писатель Н. П. Вагнер (псевдоним – Кот-Мурлыка) во время беседы в Русском литературном обществе сказал, что считает Чехова величайшим русским писателем, «слоном между всеми нами». В. А. Тихонов в тот же день, 6 марта, в письме передал это мнение Чехову (Записки ГБЛ, вып. 8, М., 1941, стр. 64). Чехов ответил так: «Я, вопреки Вагнеру, верую в то, что каждый из нас в отдельности не будет ни „слоном среди нас“ и ни каким-либо другим зверем и что мы можем взять усилиями целого поколения, не иначе. Всех нас будут звать не Чехов, не Тихонов, не Короленко, не Щеглов, не Баранцевич, не Бежецкий, а „восьмидесятые годы“ или „конец XIX столетия“. Некоторым образом, артель» (7 марта 1889 г.). Тихонов решительно возражал: «Не только в качестве равноспособного члена, но даже и вожаком или старостой этой артели зачислить Вас нельзя, потому что на основании артельных начал староста избирается непременно из среды этой же самой артели. Так вот и в каторжных артелях <…> староста избирается из каторжников же, и свободного вольного человека никто на подобный пост назначить не имеет права, даже и сам-то себя он назначить не может. А между нами Вы единственно вольный и свободный человек, и душой, и умом, и телом вольный казак. А мы же все „в рутине скованы, не вырвемся из ига!“» (8 марта 1890 г. – Записки ГБЛ, вып. 8, М., 1941, стр. 67). 24 июля 1890 г. Тихонов записал в дневнике: «Какая могучая, чисто стихийная сила – Антон Чехов <…> Вот он теперь уехал на Сахалин и шлет с дороги свои корреспонденции, прочтешь – и легче станет: не оскудели мы, есть у нас талант, сделавший честь всякой бы эпохе. Да и в сороковых годах он не затерялся бы. Публика его знает, но чтит еще мало, далеко не по заслугам. Что же делать, придет время – поймут!» (ЛН, т. 68, стр. 496).