Одновременно высказывалась и другая точка зрения на типичность главного героя и всей изображаемой в повести жизни. Н. Ф. Сумцов («Харьковские ведомости», 1893, № 102, 22 апреля) в «Скучной истории» находил на каждом шагу «недостаточное и случайное знакомство автора с университетом, профессорским бытом». В результате «его скучный профессор – деревянная или точнее тряпичная кукла с наклеенным на лбу ярлыком ума, ничем в сущности но доказанного». Недостоверным нашел Сумцов и прозектора; «улыбку вызывает» и рассказ об университетском швейцаре Николае: «остается только непонятным, почему сам Николай Степанович не уступит ему своей кафедры». Г. Качерец также считал, что герои «Скучной истории» жизненно недостоверны, характеры и ситуации – «неоправданны, фальшивы» (Г. Качерец. Чехов. Опыт. М., 1902, стр. 50, 56).

Наиболее резко мысль о нетипичности образа главного героя высказал Михайловский. Он считал «не характерным», чтобы у Пирогова, Кавелина, Некрасова «мог быть современник и друг, который <…> всю жизнь прожил без того, „что называется общей идеей или богом живого человека“ <…> Для людей, воспитавшихся в той умственной и нравственной атмосфере, какую г. Чехов усваивает Николаю Степановичу, нет даже ничего характернее этой погони за общими идеалами <…> Очевидно, перед г. Чеховым рисовался какой-то психологический тип, который он чисто случайно и в этом смысле художественно незаконно обременил 62-мя годами и дружбой с Пироговым, Кавелиным, Некрасовым» (Михайловский, стр. 603–604). Аналогичное мнение высказал Е. Ляцкий: профессор не похож на шестидесятников – «отсутствие общей идеи было для них всего менее характерным». На деле он «ничем не отличается от всей серенькой галереи „чеховских“ портретов» («Вестник Европы», 1904, № 1, стр. 127–128).

Лишь немногие критические отзывы о «Скучной истории» касались ее поэтики: жанра, формы повествования, стиля, языка. Необычность манеры, жанровое своеобразие озадачивали, вызывали противоречивые суждения.

«„Скучная история“ г. Чехова – не есть ни повесть, ни рассказ, ни что другое беллетристическое, а просто дневник чувств и мыслей „старого человека“, „знаменитого профессора“», – писал А. И. Введенский («Русские ведомости», 1889, № 355, 4 декабря). Жанр «записок», взятый самим Чеховым в «Скучной истории», по мнению Дистерло, не случаен – «это наш современный, русский род литературы – свободный, искренний, чуждающийся всего условного». Дистерло связывал этот жанр с самим характером повествования нового произведения Чехова, которое, «как и другие большие его вещи», «не имеет фабулы и определенного контура», «определенных рамок и наименования» («Неделя», 1889, № 46, 12 ноября, стлб. 1477–1478). «Записками» обозначил жанр «Скучной истории» и Николаев («Московские ведомости», 1889, № 345, 14 декабря); Буренин («Новое время», 1889, № 4922, 10 ноября) квалифицировал повесть как «патологическое исследование в беллетристической форме», правда, написанное «очень искусно».

Различно воспринималась специфическая, «интеллектуальная» форма повествования «Скучной истории», ее необычная насыщенность мыслью, мнениями, рассуждениями. Кигн («Книжки Недели», 1891, № 5) полагал, что «элемент ума, никоим образом не доходящий до резонерства, необыкновенно оживляет и как-то бодрит читателя» (стр. 203). Но Перцов увидел в размышлениях профессора «афоризмы публициста, а не вдохновения художника» («Русское богатство», 1893, № 1, стр. 50). Публицистичность, «отвлечения в сторону» усмотрел в «Скучной истории» и Ляцкий («Вестник Европы», 1904, № 1, стр. 141).

О чеховской стилистической манере в повести критика высказала диаметрально противоположные мнения. Так, Дистерло, Кузьмин, Кигн отмечали в повести предельную простоту стиля, лаконизм. Напротив, Сумцов утверждал, что Чехов постоянно прибегал к «литературной» речи и к «красивой» фразе и потому «снабдил некстати красноречием и своего литературного манекена» («Харьковские ведомости», 1893, № 102, 22 апреля).

«Скучная история» не раз объявлялась зависимой от повести Толстого «Смерть Ивана Ильича». 9 ноября 1889 г. об этом писал Чехову Леонтьев (Щеглов) (Записки ГБЛ, вып. 8, стр. 76). Введенский считал, что своей повестью Чехов «впал в неудачную подражательность» Толстому («Русские ведомости», 1889, № 335, 4 декабря). Такого же мнения придерживался и Николаев («Московские ведомости», 1889, № 345, 14 декабря): «„Скучная история“ – утрированное подражание внешним приемам Л. Толстого». Д. Струнин сходство двух произведений объяснял не подражанием, а правдивым изображением обоими писателями распространенного в русском обществе типа «человека инерции» («Русское богатство», 1890, № 4, стр. 110). Кигн тоже считал Чехова «сродни Толстому» «по своей способности изображать чужую душу неожиданно – ново и убедительно-правдиво» («Книжки Недели», 1891, № 1, стр. 178–179).

При жизни Чехова «Скучная история» была переведена на немецкий, польский, сербскохорватский, финский и чешский языки.

Впервые – «Новое время», 1890, № 5061, 1 апреля, стр. 2–3. Заглавие: Черти. Подпись: Антон Чехов.

С новым заглавием вошло в издание А. Ф. Маркса.

Печатается по тексту: Чехов, т. IV, стр. 270–289.

Рассказ в творчестве Чехова имеет свою предысторию. Конокрад по имени Мерик встречается в других, созданных ранее пьесах и рассказах. Это – первая пьеса Чехова («Неизданная пьеса» или «Безотцовщина»), написанная в 1879–1881 гг., и запрещенный в 1885 г. драматический этюд «На большой дороге» (см. т. XI Сочинений). См.: Н. Пиксанов. Романтический герой в творчестве Чехова (образ конокрада Мерика). – В кн.: Чеховский сборник. М., 1929, стр. 172–191).

Рассказ писался Чеховым в дни напряженной подготовки к поездке на Сахалин. Он был закончен 15 марта 1890 г. и сразу же отослан в «Новое время». А. С. Суворин предполагал напечатать (и напечатал) рассказ в пасхальном номере своей газеты. В письме от 15 марта Чехов писал Суворину: «Побуждаемый корыстью, а частью вдохновением, написал я рассказ, который и посылаю одновременно с сим письмом. Только, голубчик, пришлите мне корректуру, ибо рассказ написан сапожной щеткой и нуждается в ретуши». Прочитав рассказ, Суворин в письме (не сохранилось) высказал Чехову свое мнение о нем. Чехов ответил Суворину в письме от 1 апреля: «Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а мое дело показать только, какие они есть. Я пишу: вы имеете дело с конокрадами, так знайте же, что это не нищие, а сытые люди, что это люди культа и что конокрадство есть не просто кража, а страсть».

Рассказ в издании Маркса подвергся серьезнейшей переработке. В итоге значительно меняются идейные акценты. В новой редакции значительно приглушен мотив романтической поэтизации Любки, Мерика, Калашникова как людей вольных, страстных, красивых. Так, автор совсем исключил из первоначального текста сцену виртуозной игры Мерика на балалайке, пения Калашникова, сокращено описание зажигательной пляски Любки и Мерика, изъят восторженный рассказ Калашникова о «рыцарских беседах» удалых конокрадов в недавнем прошлом. Параллельно с этим внесена в текст характеристика Калашникова как человека бесчестного, самодовольного. Показательна правка последних строк рассказа. В первом варианте рассказ завершался такой фразой: «И стало ему казаться, что на небе не зарево, а алая кровь Любви, и позавидовал он Мерику». В новом варианте в этой фразе романтический образ исчезает. Но на этом рассказ не заканчивается – в его самом последнем абзаце внимание переключается на фельдшера Ергунова. Такое переключение – свидетельство еще одного смещения акцентов в новом варианте рассказа. К фельдшеру после ночной встречи с конокрадами приходит отчетливое сознание бессмысленности своей «нормальной жизни». Эта глубоко чеховская тема по-настоящему развернута лишь во втором варианте.