В эти годы в своих высказываниях о литературе, в письмах начинающим авторам Чехов продолжает настойчиво говорить о принципе объективности изображения (ср. предисловие к комментариям VII тома Сочинений). «Когда изображаете горемык и бесталанных и хотите разжалобить читателя, – советовал он Л. А. Авиловой 19 марта 1892 г., – то старайтесь быть холоднее – это даст чужому горю как бы фон, на котором оно вырисуется рельефнее. А то у Вас и герои плачут и Вы вздыхаете. Да, будьте холодны». «Как-то писал я Вам, – разъяснял он через полтора месяца свою мысль, – что надо быть равнодушным, когда пишешь жалостные рассказы. И Вы меня не поняли. Над рассказами можно и плакать, и стенать, можно страдать заодно со своими героями, но, полагаю, нужно это делать так, чтобы читатель не заметил. Чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление. Вот что и хотел сказать» (Авиловой, 29 апреля 1892 г.).

В собственной художественной практике Чехова объективная манера окончательно складывается и завершается. В эти годы даны такие ее образцы, как «Попрыгунья», «Черный монах», «Скрипка Ротшильда». Но в одном произведении («Палата № 6») есть черты, не свойственные манере Чехова этого времени. Наряду с обычным для Чехова объективным повествователем в повести, написанной в целом в третьем лице, обнаруживается некий персонифицированный рассказчик, выступающей в первой лице. Он обращается к читателю, сообщает о своем знакомстве с персонажами, выступает с прямыми оценками. В поэтике Чехова зрели перемены.

В 1892–1894 годах Чехов – в центре внимания литературной критики. Почти каждое его напечатанное в журналах произведение (газетных рассказов критика по традиции почти не замечала) становилось литературным событием, вызывало долго не затихающую полемику.

Но старые оценки и репутации меняются медленно; одной из главных в критических статьях этих лет продолжала быть давнишняя мысль об отсутствии в творчестве Чехова «общей идеи», четкого миросозерцания, объединяющего начала. Наиболее последовательно эта точка зрения была сформулирована Н. К. Михайловским в статье «Об отцах и детях и о г. Чехове» («Русские ведомости», 1890, № 104, 18 апреля). Редкая общая статья о Чехове обходилась без цитирования его высказывания о том, как «Чехову все едино, – что человек, что его тень, что колокольчик, что самоубийца…» В новой статье о Чехове Михайловский подтвердил свой старый взгляд. По-прежнему из всего чеховского творчества им выделялась только «Скучная история», «едва ли не единственное сравнительно большое произведение г. Чехова, которое представляет собой не ряд прекрасно ограненных бус, механически нанизанных на нитку, а цельный самородок. В „Палате № 6“ мы опять имеем бусы, да еще перепутанные» (Н. Михайловский. Случайные заметки. «Палата № 6». – «Русские ведомости», 1892, № 335, 4 декабря).

Высказывания Михайловского не только цитировались. Они обосновывались и развивались. «Отношение г. Чехова к своему творчеству напоминает приемы фотографа, – писал П. П. Перцов. – С одинаковым беспристрастием и увлечением снимает этот беллетристический аппарат и прелестный пейзаж <…> и задумчивое лицо молодой девушки, и взъерошенную фигуру русского интеллигента-неудачника, и оригинальный тип одинокого мечтателя, и тупоумного купца, и безобразные общественные порядки <…> Чехову как писателю, как однажды уже было замечено критикой, действительно все равно – колокольчики ли звенят, человека ли убили, шампанское ли пьют…» (П. Перцов. Изъяны творчества.[89] – «Русское богатство», 1893, № 1, стр. 43–44). Эту позицию полностью разделял и М. А. Протопопов. По его мнению, суждения и картины Чехова, среди которых хотя и много «настоящих драгоценностей», тем не менее «представляются какою-то беспорядочною кучей материала»; «в чем состоит миросозерцание его – этого никто не скажет, потому что у г. Чехова его вовсе нет» («Жертва безвременья…» – «Русская мысль», 1892, № 6, стр. 112–113).

Но на подобных позициях стояли не только последователи и сторонники Михайловского. В той или иной мере эту точку зрения поддерживали критики самых разных направлений. «Во всех последних произведениях г. Чехова, – писал М. Южный (М. Г. Зельманов), – <…> прежде всего поражает совершенное отсутствие идеи, являющееся, без сомнения, последствием неопределенного, колеблющегося миросозерцания автора» («Гражданин», 1893, № 89, 2 апреля). Постоянный обозреватель одного из ведущих консервативных органов Ю. Николаев (Ю. Н. Говоруха-Отрок) утверждал, что «упрек в отсутствии тенденциозности, или, как теперь выражаются, „идейности“, стал обыкновенным припевом всех либеральных критиков» («Московские ведомости», 1894, № 48, 17 февраля). Но и сам он говорил почти то же: «Чехов никак не может осмыслить своих собственных наблюдений, чувств и впечатлений» («Московские ведомости», 1892, № 335, 3 декабря). Так писали многие; здесь были солидарны «Русское обозрение» и «Северный вестник», «Наблюдатель» и «Новое слово», «Московские ведомости» и «Биржевые ведомости». Как констатировал один из критиков, Чехов «давно приобрел репутацию литератора, совершенно равнодушного к каким-либо идеям, своего рода чистого художника, непосредственно и бесцельно сообщающего публике плоды своих наблюдений» (И. Иванов. Заметки читателя. – «Артист», 1894, № 1, стр. 103). О подобной репутации Чехова говорили и другие – А. М. Скабичевский («Новости и биржевая газета», 1892, № 44, 13 февраля) и В. А. Гольцев («Русская мысль», 1894, № 5, стр. 42).

Таковы были, по мнению критики, основные черты мировоззрения и мировосприятия Чехова. С ними тесно связывались особенности его поэтики. Так, Перцов прямо заявлял, что от непонимания Чеховым «общественного характера своих произведений» происходит их «неясность и отрывочность», «незаконченность», «обилие лишних фигур и эпизодов», «разбросанность изложения» («Русское богатство», 1893, № 1, стр. 52, 64). «У г. Чехова, – писал К. П. Медведский, – очевидно, нет художественного цемента, которым он мог бы соединить свои разрозненные наблюдения в одно целое». Причина этого, по Медведскому, в «отсутствии стройного миросозерцания» («Наблюдатель», 1892, № 9, стр. 193).

Начиная с первой крупной вещи Чехова, повести «Степь», все его большие по объему произведения вызывали упреки в отсутствии четкости композиции, в загроможденности повествования случайными, не идущими к делу деталями. При появлении новых повестей обвинения повторились. В «Палате № 6» и «Рассказе неизвестного человека» нашли те же недостатки. Причину их критика видела в отсутствии «объединяющей идеи». Так, М. Южный писал: «Г. Чехов не раз пытался выйти из узкой сферы тех сценок и набросков, которые когда-то дали ему такой большой успех, но все попытки его были напрасны <…> Нет идеи, которой одухотворялась бы деятельность этого писателя, и все его средства остаются бесплодными» («Гражданин», 1892, № 325, 24 ноября). «Он все свое внимание устремляет на подробности, оставляя сущность в стороне» (Ю. Николаев. Литературные заметки. – «Московские ведомости», 1893, № 83, 25 марта.).

Повторялись уже не раз высказанные прежде упреки в «мозаичности» эпизодов, из которых невозможно «составить, общую картину» (М. Полтавский <М. И. Дубинский>. Литературные заметки. – «Биржевые ведомости», 1894, № 77, 19 марта).

Большие сомнения вызывали у критиков основные принципы построения чеховского сюжета: отсутствие обширных вступлений, «концов», детально разработанной предыстории героев, подробной мотивировки их действий и т. п. Критик «Русского обозрения» писал, что на него рассказ «Бабье царство» «производит впечатление начала обширной повести или даже романа <…> Коль скоро мы имеем перед собой „рассказ“, мы вправе требовать, чтобы он имел начало и конец» (W. Летопись современной беллетристики. – «Русское обозрение», 1894, № 10, стр. 898). В «отрывочности», «недоделанности» сюжета упрекал Чехова А. Л. Волынский («Северный вестник», 1893, № 5, стр. 131). Обе эти статьи заканчивались серией недоуменных вопросов: «Зачем было „неизвестному человеку“ переодеваться в лакеи, если уже с первой страницы ясно, что мировоззрение его переменилось? <…> Какие психологические мотивы заставили его прибегнуть к лганью? <…> Кто такая Красновская?» («Северный вестник», 1893, № 5, стр. 141). «Почему же она никого другого не видит? Неизвестно. Почему она не живет в Москве или в Петербурге? Неизвестно» («Русское обозрение», 1894, № 10, стр. 899). Новые способы построения сюжета встречались настороженно.