Приоткроют дверь на самую малость — и поскорей наружу! Но свет проворней чертей: уже успел прошмыгнуть в пекло. Вот на этот случай и дежурит в каждой кишке чертова бригада: хватает этот проклятый свет — и в упаковку, чтобы сунуть под мышку тому, чей черед выскакивать наружу, под мышку — да на вынос.

Как-то приглянулся одному шустрому чертенку карманный фонарик. Он и отними его вечером на дороге у мальчишки: на черный день пригодится! Притащил этот самый фонарик в пекло и, веришь ли, аж до пятой кишки доскакал! Там-то его чертова бригада и сцапала. Ты бы видел, что тут началось! Потащили беднягу в чертов суд, а потом — взашей из пекла. До сих пор назад не пускают. Говорят, слоняется он вечерами по дорогам и отнимает у мальчишек карманные фонарики. Особенно у тех, которые нарочно ослепляют прохожих. Скажет только: «Очертенел, что ли? Ты почище меня будешь! Люблю таких!» — И забирает фонарик.

Но только долго ли этот отниматель на свету продержится? Черти на свету подолгу жить не могут. Совсем как мы — в потемках. Так что открой-ка глаза.

Ну, а если ты их вовсе и не закрывал, а все время таращился по сторонам, то по-настоящему этой сказки не видел — проглядел. Слушал бы зажмурившись, тогда бы и увидел.

Света, Огонечина, доченька Огня. Красная, красивая — на конце свечки пламенеет. Как мила, послушлива! Пляшет — не кусается, дочь Огня, красавица. Красная шапчонка, красный каблучок. Пляшет Огонечина, кажет язычок, облизывается. Алым платком обмахивается. Щеки раскраснелись — ну и красавица! Ну и покладиста! Паинька, да и только.

Но в глазах-то — видели? Но в глазах-то — заметили? — вспыхнуло недоброе. Вон как разошлось, разгорелось! Захотелось вырваться на волю. Поноситься по лесу, суходолу-полю. Пробежать чащей, травой шуршащей — вспорхнуть на ветку.

Сидит Огнянка на свечке, нитяной фитилек мусолит. Сидит, мается, во все стороны наклоняется: страсть как покуролесить охота!

Красная Огонечина, пай-девочка. Сидит в фонаре, в стеклянной норе, выйти не может. Да кто-нибудь поможет. Эй, Янка, выпусти! Эй, Огнеяр, выпусти! Яр, яр, яр! Как ты ярок и яр! Огнеяр, Огнеяр, выпусти жар! Покажи пожар! Пусти Огнянку на сухую траву! На бумагу! На хвою!

Огнеяр смотрит, а не пускает. Огнеяр знает: Огонечина — обманщица. Не такая уж она милая, только притворяется. Однажды пожалел ее Огнеяр, поверил, выпустил на полянку огонек-Огнянку. Пустил со спички на вереск, а она, дочь Огня, забыла, что обещала, обо всем на свете забыла. Разошлась, растрещалась! Вскинулась! Скок — на сосенку, а с нее — на елку. Бежит, шипит. Назад идти не хочет, никаких уговоров не слушает. «Огняночка! Огонечинка!» — упрашивал Огнеяр. Да какая уж там огонечинка! Даже не огонь, а целое огнище! Не жар, а по-жар! Настоящий пожар.

Понял тогда Огнеяр, что натворил: выпустил жар — вызвал по-жар. Дал волю Огнянке, вот она и беснуется, и ярится, во все стороны кидается. Разрастается красным кругом — не изловить ее, не погасить. Красной рекой рушится на кусты. Красной змеей вползает на ели. Вскидывается красным чудищем, пожирает все, что ни попадя, а все не давится. Вот так пожар! Огнеяр в жизни такого не видел.

А пламя подмяло лес, небеса языком лизнуло. Набежали люди с красными ведрами, с красными баграми. Понаехало красных машин. Били пламя, заливали, белую воду в красный огонь кидали, да, видно, мало: ничего не помогало. Совсем отбился огонь от рук, все дичал, все крепчал — красный, невозможно алый, а все багровеет.

Весь лес сгорел. Выскочил огонь в поле, стал меньшать и тоньшать, меньшать да тоньшать. Подбежал Огнеяр, видит: на самом конце сухой ветки, к земле прижавшись, сидит крохотка-Огонечинка, которую он отпустил погулять по сухому вереску. И сникает, и слабо колышется, и крошечная елочка горит у нее в сердце. Увидела его — и опять за свое: «Яр, яр, яр! Как ты ярок и яр!..» Но Огнеяр взглянул на черный выгоревший дотла лес — сколько жизней погублено! Орешник мертв, можжевельнику не ожить. У сосен обожжена кожа — саднит. Сгорели птичьи гнезда. Вон и зайчата не успели удрать, догнал их огонь, подмял…

А Огонечина все колыхалась, подлизывалась: ей бы только веточку лизнуть, по хвоинке скользнуть, попробовать шишку малую!..

Но не было у Огнеяра к ней сочувствия. В лесу лежали зайчата — обгоревшие уши, обугленные лапы. «У, обманщица, лгунья! Сгинь, пропади пропадом!»

«Чего злишься? — сказал фонарь. — Уж такая она есть. Самовольница. Воли ей давать не надо, только и всего». И фонарь властно сверкнул стеклянным колпаком. «Она ничего, хорошая!» — сказала Лампа, которая тоже гордилась своим колпаком. И Камин сказал: «Ее только на волю выпускать не надо». Ветер затягивал каминное пламя в трубу. Здесь он управлял огнем. Это подтвердили и Печка, и Плита. И все они мирно топились, теплые и красноротые.

Огонечина, словно пай-девочка, снова ютилась в плите, варила картошку. Печная дверца закрыта, наружу лишь один путь — через трубу. А труба длинная — конца не видно. И дыма в ней, дыма! Наружу ни искорки не выбивалось, все в дыму задыхались.

Искры — это ведь огневые бедокуры. Когда в лесу горит костер, то искры кувыркаются, кувырки искрятся — норовят до сухой ветки докувыркаться, вскинуться, растрещаться, красными языками окинуться, до беды добедокуриться. Каждый мальчишка-свечечный огнишко только о том и мечтает, чтобы скакнуть на занавеску, а по ней — на потолок, разогнаться по обоям, кинуться в постель, огнянно вываляться в ней и всю-всю комнату заполнить до отказа красным надышанным пламенем.

Каждая спичка только и мечтает, что ею чиркнут возле бака с бензином. Чтоб загрохотал — ба-бахх! — красным огняным цветком взорвался воздух. Чтоб все кругом разлетелось в куски, в пылающие клочки!

А пока Огнянка, красная дочь Огня, мирно колышется на конце свечки. Чем не паинька, не красавица? «Ты, значит, злая?» — спрашивает Огнеяр. «Ну, что ты! Что ты! — моргает Огнянка. — Мне бы только на стружке полежать. Или на бумаге. Пусти в корзинке для бумаг поиграть! Не пустишь? Тогда хоть в спичечном коробке попрыгать! Спички — мои спящие сестрички. Разбужу их — то-то потанцуем!»

Так дочь Огня, Огнянка, подлизывается к Огнеяру, упрашивает: «Яр, яр, яр! Как ты ярок и яр! Выпусти, пожалуйста!»

Колышется крохотка, красная красавица, и Огнеяра опять сомнение берет: «Может, пустить?»

Но вспоминает черных зайчат, слышит голоса лесов, домов, стогов: «Не выпускай ее, Огнеяр, не то будет пожар!» Кажется, просит весь земной шар: «Огнеяр, Огнедел, мастер огненных дел! Ты огонь раздуваешь, ты пожар вызываешь, и ярится огонь. Сделай так, Огнеяр, чтобы всем было спокойно! Чтоб опять не сбежала беглянка-Огнянка! Она хоть и не злая, а самовольница. Ей только дай волю — и тогда конец! Всем нам конец. Всем».

И когда дочь Огня Огнянка снова тревожно замечется и пойдет подлизываться: «Выпусти!», когда капризно грозится: «Вырвусь, все равно вырвусь!» и вдруг зашуршит по сену, — Огнеяр снимает телефонную трубку: «Видишь? Наберу сейчас ноль один и буду уже не один. Все мы против тебя пойдем».

Искра, Огонечина, доченька Огня… Огнеяр и не прочь бы с ней подружиться. И Янка не прочь бы. И Карлис. С Огнянкой, дочкой Огня.

Но как дружить с такой капризою, с такой обманщицей, с такой самовольницей?

Жил однажды человек, которому ужас как нравилась водка. Выпьет водки, и пошла у него голова кружиться — это-то ему и нравилось. Пошла у него голова кружиться влево — все быстрее, быстрее, и гудит точно волчок, а потом — стоп! — и остановилась. В глазах рябит, сам за столб цепляется, чтоб на ногах устоять, и ждет: ну да, вот оно — пошла раскручиваться в обратную сторону, все быстрее, быстрее, быстрее, — и опять на полном ходу — стоп! Человек этот, понятно, всегда пошатывался — мыслимо ли прямо идти, если голова кружится! Люди спрашивают: