Прошлой ночью мне приснилось, что я вернулась в Мандерли. Я прислонилась к железным воротам и некоторое время не могла проникнуть внутрь, так как они были закрыты на засов и на цепь. Я окликнула привратника, но никто мне не ответил. Подошла поближе к сторожке и убедилась, что она необитаема: из трубы не шел дымок, а сквозь запущенные окна на меня глянула пустота. Затем, словно наделенная какой-то сверхъестественной силой, как это бывает в сновидениях, я прошла сквозь закрытые ворота. Передо мной лежала дорога, такая же, какой я ее знала — вся в крутых поворотах. Но через несколько шагов стало видно, что дорога сильно изменилась: она стала узкой и заброшенной. Наклонив голову, чтобы не задеть ветки, я увидела, что здесь произошло: дорога была прорублена в густом лесу — он и раньше плотно примыкал к ней, а теперь лес снова вытеснял ее. Кроны деревьев, которых раньше и не было, смыкались над моей головой сплошным сводом. Появились какие-то неведомые растения, а кустарники превратились в деревья. Узкая лента дороги была покрыта мхом и травой, под которыми исчез гравий. Широкая когда-то подъездная аллея стала узкой тропинкой, петляющей то вправо, то влево, и видимо, это сильно удлинило путь — я никак не могла добраться до ее конца.

Но вот и замок, молчаливый и суровый, каким он был всегда. Луна освещала серые камни и высокие готические окна, из которых мы, бывало, любовались газонами и цветниками. Дом выглядел так, точно мы покинули его лишь вчера, но в саду воцарился закон джунглей: культурные растения одичали, их верхушки переплелись, первобытный хаос поглотил все.

При свете луны мне показалось, что в доме еще живут: занавески отдернуты, пепельницы полны окурков, на столике рядом с цветочной вазой еще лежит мой носовой платок. Но облако закрыло луну, и стало видно, что дом превратился в развалины, под которыми похоронены все наши муки и страхи.

Восстановить Мандерли уже невозможно. Я вспоминаю о нем наяву с двойственным чувством: это было бы самое желанное место на земле, если бы не пережитые в этом доме кошмары.

Наш теперешний скромный приют находится в чужой стране, за много миль от Мандерли. Я не расскажу о своем сне ему: ведь Мандерли больше нет, это поместье нам больше не принадлежит.

Прошлое вернуть нельзя, и мы сумели забыть то, что было необходимо забыть.

Он прекрасный товарищ и никогда не выражает сожалений, когда вспоминает о прошлом — а бывает это гораздо чаще, чем он в этом сознается: его выдает выражение лица. Оно становится похожим на маску — безжизненную, хоть и красивую, как прежде. Он курит папиросу за папиросой, быстро, с наигранным оживлением болтает — просто так, ни о чем. Мы оба пережили страх и страдания, и надеюсь, что все страшное в нашей жизни уже позади, и теперь нам остается спокойно продолжать наш жизненный путь, находя поддержку друг в друге. Мы сознаем, что отель, в котором мы живем, грязноват, еда безвкусна, а дни очень однообразны. Но мы не хотим перемен. Ведь в больших отелях крупных городов он неизбежно встречал бы свидетелей своей прежней жизни. Иногда мы скучаем, но скука — хороший противовес страху. Живем мы очень замкнуто; у меня развился настоящий талант читать вслух. Недовольство жизнью он выражает лишь когда задерживается почтальон: это значит, что наша английская почта запоздает на сутки. Мы пробовали слушать радио, но шумы в эфире очень раздражают, и мы предпочитаем сдерживать свое нетерпение и подробно перечитывать сообщения о крикетных матчах, состоявшихся в Англии много дней назад. Описание крикетных матчей, бокса и даже соревнований биллиардистов — вот наши развлечения.

Однажды я прочла о диких голубях и вспомнила леса Мандерли, где голуби постоянно летали над самой головой. Джаспер бросался ко мне с громким лаем, и голуби пугались, как пожилые дамы, застигнутые в момент умывания, и улетели с громким и беспокойным криком. Странно: статья о диких голубях вызвала в памяти целую картину прошлой жизни. Но тут я заметила, что лицо его побледнело, в нем появилась какая-то напряженность, и я сразу перешла на крикетный матч, благословляя этот вид спорта, развлекающий и успокаивающий его.

Я извлекла урок из этого случая и читаю ему только о спорте, политике и публичных торжествах. Все, что может напомнить ему нашу прежнюю жизнь, я читаю теперь про себя. Можно прочитать, например, о сельском хозяйстве: ведь это не вызывает слишком живых эмоций, хотя и скучновато.

После небольшой прогулки я возвращаюсь к чаю, который всегда одинаков: китайский чай и два кусочка хлеба с маслом. На маленьком белом и безликом балконе я иной раз вспоминаю чайный ритуал в Мандерли. Ровно в половине пятого без единой минуты опоздания открывалась дверь библиотеки и появлялись: белоснежная скатерть, серебряный чайник с кипятком, чайник для заварки, тосты, сандвичи, кексы, пирожки. Все это в огромном количестве, хотя оба мы ели очень мало. Джаспер, наш спаниель с мягкими ниспадающими ушами, притворялся равнодушным, будто и не замечал кекса.

Еды приносили столько, что хватило бы на неделю для целой голодной семьи. Я иногда задумывалась: куда все это девается и зачем тратить столько продуктов зря? Но я ни разу не осмелилась спросить об этом у миссис Дэнверс. Она посмотрела бы на меня свысока и сказала бы с презрительной гримасой: «Когда миссис де Винтер была жива, не было подобных вопросов».

Иногда я думаю: куда она девалась? И где находится Фэвелл? Она первая вызвала у меня беспокойство и неуверенность в себе. Я инстинктивно чувствовала, что она сравнивает меня с Ребеккой. И это ощущение разъединяло нас, как лезвие ножа.

Но все давно миновало. Мы свободны друг от друга, и мне не о чем больше беспокоиться. Даже верный Джаспер уже охотится в райских кущах, а поместья у нас больше нет. Мандерли лежит в развалинах, и лес обступает его все плотнее и плотнее.

Вспоминая о страшных событиях, я с благодарностью оглядываю маленький балкон и наши бедные комнаты. Я и сама переменилась за это время. Исчезли неловкость, робость, застенчивость, желание всем нравиться. Ведь из-за этого я и производила отрицательное впечатление на людей, подобных миссис Дэнверс.

Помню себя в то время. Одета я была в плохо сидящее пальто, нескладную юбку и самовязаный свитер. Обычно я тихо и скромно плелась за миссис ван Хоппер. Ее толстое короткое тело переваливалось на высоких каблуках. На ней широкая блуза с отлетающими рукавами, крохотная шляпка, оставляющая открытым лоб, голый, как коленка школьника.

В одной руке она держала большую сумку, в которой носила паспорт, визитные карточки и карты для бриджа. В другой — лорнетку, позволяющую ей увидеть несколько больше, чем люди хотели бы показать.

В ресторане она занимала столик в углу, у самого окна, и, подняв лорнет к своим маленьким свиным глазкам, рассматривала публику; бросив лорнет, она презрительно говорила: «Ни одной знаменитости. Скажу директору, чтобы он сделал скидку в моем счете. Для чего я приезжала в этот ресторан? Любоваться на официантов?» Резким и грубым голосом она подзывала метрдотеля и давала ему заказ.

Как не похож маленький ресторанчик, где мы сидим сегодня, на тот громадный, пышно убранный ресторан на Лазурном берегу в Монте-Карло! И мой теперешний спутник не похож на миссис ван Хоппер. Он сидит напротив меня, по другую сторону столика, и снимает кожуру с мандарина изящными тоники пальцами. Время от времени он отрывается от этого занятия, чтобы взглянуть на меня и улыбнуться. И мне вспоминаются жирные, унизанные кольцами пальцы миссис ван Хоппер. Как она наслаждалась едой над тарелкой равиоли1, и заглядывала в мою тарелку, словно опасаясь, что я выбрала что-то более вкусное. Опасение было напрасным: официант со свойственной этой профессии проницательностью, давно уже уяснил себе, что я в подчиненном положении и со мною можно не считаться. В тот день он поставил передо мной тарелку с холодной ветчиной и холодным языком, от которых явно кто-то отказывался полчаса назад по причине плохого приготовления. Удивительно, до чего точно знают слуги, когда и на кого можно вовсе не обращать внимания. Когда мы с миссис ван Хоппер гостили в одном поместье, горничная никак не отвечала на мой звонок. Утром она приносила мне чай холодным, как лед.