– Конечно, – ответил он. – Но постарайся убедить ее оставить дома как можно больше вещей. Мы перевезем девушку через зону и посадим на поезд в Зальцбурге. Все будет выглядеть так, будто она исчезла, возможно, умерла. Это тебе поможет, не так ли?

– Безусловно, только давай удостоверимся, что она в целости и сохранности выберется из Вены, – сказал я ему. – Если кому-то и придется рисковать, то уж лучше мне, чем ей.

– Предоставь все мне, капустник. Потребуется несколько часов, чтобы все устроить, и считай, что маленькой леди здесь уже нет. Предлагаю тебе вернуться в отель и подождать, пока я принесу документы. Затем мы пойдем и заберем ее саму. И знаешь, не стоит тебе говорить с ней до того. Она может воспротивиться, не желая оставлять своего дружка Беккера одного расхлебывать кашу. Будет лучше, если мы просто заберем ее и увезем отсюда.

Белински ушел устраивать все необходимое, а я стал думать, захотел бы он, интересно, помочь вывезти Тродл из Вены, если бы видел фотографию, которую дал мне Кениг, и если бы я добавил, что Тродл Браунштайнер – агент МВД. Я слишком хорошо знал ее, чтобы не поверить в это, но любому другому – и прежде всего контрразведчику США, – кто взглянул бы на фотографию, снятую в венском ресторане, на которой Тродл развлекалась в компании русского полковника МВД по фамилии Порошин, все могло показаться гораздо менее ясным.

В пансионе «Каспиан» меня ждало письмо от жены – убористый, почти детский почерк на дешевом коричневом конверте, мятом и грязном после пары недель пребывания в руках почтовой службы. Я положил конверт на каминную полку в гостиной и некоторое время смотрел на него, вспоминая свое письмо ей, которое я таким же образом расположил на нашей собственной каминной полке в Берлине, раскаиваясь в его безапелляционном тоне.

С тех пор я послал ей только две телеграммы: в одной подтвердил, что благополучно добрался до Вены, и сообщал свой адрес, а в другой говорилось, что дело может занять несколько больше времени, чем я предполагал.

Графолог, смею думать, проанализировав почерк Кирстен, постарался бы убедить меня в непреложной истине: находящееся внутри письмо написано неверной женщиной, которая вознамерилась сообщить своему невнимательному мужу, что, хотя он и оставил ей две тысячи долларов золотом, она тем не менее собирается развестись с ним и использовать деньги для того, чтобы эмигрировать в США со своим американским сокровищем.

Я все еще с некоторой тревогой поглядывал на нераспечатанный конверт, когда зазвонил телефон. Это был Шилдс.

– Как мы поживаем? – спросил он на своем чересчур правильном немецком.

– Я поживаю очень хорошо, спасибо, – ответил я, передразнивая его манеру говорить, но он, казалось, этого не заметил. – Чем именно могу служить вам, герр Шилдс?

– Так как твой дружок Беккер вот-вот предстанет перед судом, я подумал: что ты за детектив? Я спросил себя, появилось ли у тебя что-нибудь подходящее для дела, получит ли твой клиент нечто, стоящее пять тысяч долларов? – Он подождал моего ответа, но, так как я ничего не сказал, продолжил более напористо: – Итак? Какой будет ответ? Ты нашел основную улику, которая спасет Беккера от виселицы? Или ему придется все это проглотить?

– Я нашел беккеровского свидетеля, если вы это имеете в виду, Шилдс. Только у меня нет ничего, что связывало бы его с Линденом. Пока нет.

– Ну, тебе следует работать поживее, Гюнтер. В этом году судебные разбирательства, как правило, быстренько заканчиваются. Не хочу видеть, как ты бродишь вокруг виселицы, доказывая, что мертвец невиновен. Это, с какой стороны ни глянь, выглядит плохо. Ты, уверен, согласишься со мной. Плохо для тебя, плохо для нас, но хуже всего – для человека в петле.

– Предположим, я смог бы выдать этого человека, чтобы вы арестовали его как важного свидетеля. – Это было почти безнадежное предложение, но я решил все же попробовать.

– А другого способа заставить его появиться в суде нет?

– Нет. А так Беккеру по крайней мере будет на кого пальцем указать.

– Ты хочешь, чтобы я посадил грязное пятно на сверкающем полу? – вздохнул Шилдс. – Но я не прочь предоставить шанс и другой стороне, понимаешь? Поэтому я сделаю вот что: посоветуюсь со старшим помощником командира майором Уимберли. Однако обещать ничего не могу. Скорее всего, майор порекомендует мне не заниматься чепухой, а добиться приговора – и к черту свидетелей твоего клиента. Знаешь, на нас ведь сильно давят, требуют поскорее закончить это дело. Бригу не нравится, когда в его городе убивают американских офицеров. Я говорю о бригадном генерале Александре О'Гордере, командующем семьсот девяносто шестым. Вот уж, поверь мне, настоящий сукин сын. Ладно, я с тобой свяжусь.

– Спасибо, Шилдс. Ценю.

– Не стоит благодарить меня, во всяком случае пока, мистер, – сказал он.

Я положил трубку и взял письмо. Обмахнулся им пару раз как веером, почистил уголком конверта под ногтями и наконец вскрыл его.

Кирстен никогда не любила писать писем, ей больше нравились открыточки. Только открыточка из Берлина вряд ли бы теперь могла помочь принять желаемое за действительное. Вид на разрушенную церковь кайзера Вильгельма? Или на разбомбленное здание Оперы? Расстрельное место на Плотцензее? Я подумал, что еще очень не скоро из Берлина станут посылать открыточки.

Я развернул листок бумаги и стал читать:

"Дорогой Берни!

Надеюсь, это письмо до тебя дойдет, хотя времена такие, что может и не дойти. На всякий случай я попытаюсь отправить тебе еще и телеграмму, чтобы сообщить: у меня все в порядке, Соколовский потребовал, чтобы советская военная полиция контролировала все дороги близ Берлина на Запад, и как там будет с почтой – неизвестно.

Самое страшное, что это может обернуться настоящей осадой города, с тем чтобы выжить американцев, англичан и французов из Берлина, хотя вряд ли кто-нибудь стал бы возражать, если бы убрались французы. Ну, еще можно допустить, когда нами командуют американцы или англичане, по крайней мере, они сражались и победили нас. Но французишки? Они такие лицемеры! Одна эта выдумка с победоносной французской армией чего стоит.

Люди говорят, что американцы и англичане не будут в бездействии наблюдать, как город прибирают к рукам иваны. Я лично не уверена насчет англичан: у них сейчас хватает забот в Палестине (кстати, все книги по сионистскому национализму из книжных магазинов и библиотек убрали – очень знакомо, не правда ли?). Хотя, когда думаешь, что у англичан есть заботы и поважнее, вспоминаешь, что они уничтожают немецкие корабли. В море полно рыбы – чем не решение проблемы с продовольствием? – а они взрывают корабли! Они что же, хотят спасти нас от русских, чтобы уморить с голоду?

По Берлину между тем ползут слухи о каннибализме. Рассказывают, якобы полицию вызвали в дом на Кройцберг, где жильцы одной из квартир услышали ужасный шум и обнаружили, что с потолка капает кровь. Они вломились к соседям этажом выше и нашли пожилую пару, поедающую сырое мясо пони, которого они затащили с улицы и забили камнями. Может, все это ложь, но у меня ужасное ощущение: уж очень похоже на правду. В чем я абсолютно уверена, так это в том, что планка критерия морали опустилась еще ниже.

В небе полно транспортных самолетов, и войска всех четырех держав нервничают все больше и больше.

Ты помнишь Карла – сына фрау Ферзен? Он вернулся из русского лагеря для военнопленных на прошлой неделе, но очень плох, бедняжка. Доктор говорит, что, очевидно, его легким конец, фрау Ферзен рассказывала мне обо всем, пережитом им в России. Это ужасно! Почему ты никогда не говорил со мной об этом, Берни? Возможно, я бы тогда больше понимала, смогла бы помочь. После войны, признаюсь, я была никудышной женой для тебя, и теперь, когда тебя нет рядом, думать об этом еще тяжелее. Поэтому я решила, что, когда ты вернешься, мы могли бы использовать часть денег, которые ты оставил, – откуда, кстати, так много денег, ты ограбил банк? – чтобы поехать куда-нибудь в отпуск. Так хочется оставить на какое-то время Берлин и побыть вместе.