— А вы философ, — произнес Людовико. — И весьма искушенный.

Несмотря на вновь разгоревшуюся застарелую ненависть, Тангейзер поймал себя на том, что ему симпатичен этот монах. Знак, что Людовико еще опаснее, чем он может себе представить. Тангейзер покачал головой.

— Ваша милость мне льстит. Я из породы счастливчиков, но я простой человек.

На этот раз Людовико засмеялся вслух.

— А я скромный священнослужитель.

— Значит, мы равны, — заметил Тангейзер.

На сей раз Гонзага с изумлением посмотрел на своего старшего собрата.

— Расскажите, откуда вы знаете меня, капитан Тангейзер, — произнес Людовико. — Если бы мы встречались с вами раньше, я бы непременно это запомнил.

— Я видел вас лишь однажды и давно, много лет назад. В Мондови.

Людовико посмотрел вдаль, словно извлекая из памяти картину во всех деталях, потом кивнул:

— Не считая меня, вы были самым высоким человеком на площади.

Его взгляд вернулся из прошлого, тень затаенного сожаления легла на его лицо. Тангейзер знал, что оба они вспоминают сейчас один и тот же столб пламени и одобрительные выкрики одной и той же дикой толпы.

Людовико произнес:

— Мир купается во зле и теперь, и тогда, и свидетельства деяний Сатаны можно видеть повсюду.

— Не смею вам возражать, — сказал Тангейзер.

— Зло поселилось и жило среди жителей Пьемонта, — продолжал Людовико. — Чистота веры была замарана войной и расцветшими повсеместно зловредными учениями. Было необходимо восстановить порядок. Я счастлив, что вашего имени не оказалось в числе тех, кто был признан виновным.

Тангейзер сплюнул на дощатый настил и растер плевок сапогом.

— Мои грехи слишком обыкновенны, чтобы привлечь внимание таких особ, как вы, — ответил он. — В Мондови вы убивали необычных людей. Людей, обладающих необычными знаниями. Как, например, Петрус Грубениус.

Загоревшийся в глазах Людовико огонек дал понять, что он помнит имя своей жертвы, но вслух он ничего не сказал. Тангейзер указал прямо на юг, в сторону Сиракуз.

— Недалеко отсюда когда-то был убит и великий Архимед, убит неграмотным римским солдатом, когда писал на песке математические формулы. — Он повернулся к Людовико. — Как радостно сознавать, что за прошедшие с тех пор века интерес римлян к ученым нисколько не уменьшился.

Никто из присутствующих здесь людей ни разу не слышал, чтобы инквизитора обвиняли в убийстве. Когда обвинение прозвучало во второй раз, и Борс, и Гонзага побледнели от потрясения.

Людовико воспринял все с невозмутимым спокойствием.

— Наградой мне торжество порядка над анархией. А сия последняя, столь враждебная доброму порядку, рождается из тщеславия ученых мужей. Тот, кто слышит Предвечное Слово, не нуждается в учении, ибо само по себе учение есть отнюдь не добродетель, а та дорога, что ведет в бесконечную тьму.

— Я согласен, учение не способствует обретению добродетели, и свидетельство тому сейчас передо мной. — Тангейзер чувствовал, что Борс сверлит его взглядом, но не собирался останавливаться. — Что касается тьмы, в нее ведут дороги и пошире, чем дорога знаний.

— Что доброго в знании, лишенном страха Господнего?

— Если Господу требуются доверенные смертные, чтобы заставить нас убояться его, скажите мне тогда, что это за презренный Бог?

— Я не доверенное лицо Господа, — возразил Людовико, — скорее посланник истинной церкви. — Он указал на рыцарей на дамбе. — Эти доблестные рыцари Иоанна Крестителя, чьи подвиги, я надеюсь, вы уважаете, пришли, чтобы защищать крест от багряного зверя ислама. Война, которую ведет наша матерь-церковь, еще ожесточеннее. Враги, ополчившиеся на нее со всех сторон, гораздо страшнее, они вездесущи и, что самое худшее, вскормлены ее собственной грудью. Война, ведомая церковью, исчисляется не неделями, не годами, а столетиями. И в ней решается судьба не армии, не острова, не отдельных людей, а судьба всего человечества на вечные времена. И моя задача в этой войне — не сеять страх, а защищать тот престол, вокруг которого Петр собрал паству Христа.

— Я в самом деле уважаю этих рыцарей, — сказал Тангейзер, — но только они пришли сюда скрестить мечи с храбрейшими воинами в мире, а не пытать слабых и не казнить кротких.

— В раю среди святых обретут они свою награду. Однако же и вы тоже носите меч. Если вы верите в глубине своего сердца — а даже до вашего сердца доносится глас Господень! — что вы избавите мир от зла, избавляя его от меня, тогда, прошу вас, прямо сейчас с легким сердцем выхватите ваш меч и нанесите мне смертельный удар.

Чем больше говорил этот человек, тем больше нравился он Тангейзеру и тем больше он верил, что ему действительно стоит избавить мир от величайшего зла, прикончив его на месте. Он улыбнулся.

— Я больше не стану тягаться с вами в словесной баталии, — сказал он, — вижу, мне вас не превзойти.

— Мое предложение вполне искренне, — заверил Людовико. — И ваш товарищ совершенно уверен, что вы собираетесь его принять.

Тангейзер посмотрел на Борса, который в самом деле напрягся, готовый кинуться на него. Заметив выражение лица Тангейзера, он успокоился и почему-то приобрел глуповатый вид.

— Я не ставлю целью своей жизни освобождение мира от зла, — сказал Тангейзер. — Скорее, я хотел бы стяжать богатство и толику знания, чтобы потом умереть под грузом всех тех пороков, которые сможет вынести мой хребет. Я давным-давно отвернул лицо свое от Господа.

— Поверьте мне, Он живет в вас так же верно, как живет во мне, — сказал Людовико. — И точно так же верно Он будет судить меня за мои деяния, как Он будет судить вас за ваши.

— Тогда, возможно, в Судный день мы окажемся с вами на одной скамье, бок о бок.

Людовико кивнул:

— О, и в этом тоже нам не приходится сомневаться.

Людовико бросил взгляд на Гонзагу, который не только был заметно потрясен всем услышанным, но еще и напрягал последние силы, чтобы не уронить зажатые в руках сумки. Людовико снова посмотрел на Тангейзера.

— Будем молиться, чтобы Господь в своем милосердии простил тогда нам наши прегрешения.

— Мне казалось, вы, священники, оставляете это право за собой.

— На этот счет имеются разные мнения, если говорить о теории, — ответил Людовико. — Священник может освободить вас от наказания, полагающегося за грех, обрекая тем самым на вечные муки, но если некой высшей властью будет постановлено, что грех состоит в ожесточении сердца, тогда искупить его возможно одним только раскаянием.

— Вам тоже есть в чем раскаиваться, — заметил Тангейзер.

— А кому из нас не в чем? — Он ждал, и Тангейзер согласно кивнул. Людовико продолжал: — И если раскаяние открывает врата милосердию Господнему, какой же разумный человек станет его избегать?

Тангейзер не отвечал. Людовико улыбнулся, но как-то меланхолически.

— Однако я отрываю вас от дел. Несмотря на ваше бессовестное богохульство, может быть, вы примете благословение скромного священника, прежде чем мы расстанемся? Это успокоило бы мою совесть, даже если не успокоит вашу.

Тангейзер бросил взгляд на Анаклето и уловил на его пухлых губках купидона тень усмешки. Он колебался. Но грубость была не в его натуре, поэтому он склонил голову. Людовико поднял руку и начертил в воздухе крест.

— Ego te absolvo a peccatis tuis in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.[32]

Тангейзер поднял голову. Он осознал, что у Людовико самые холодные глаза, какие он когда-либо видел.

— Ассалам алейкум ва рахматуллахи ва баракатух![33] — сказал Тангейзер.

— Когда-нибудь мы встретимся снова, — произнес Людовико.

— Я принесу свои дрова.

Тангейзер смотрел, как уходит доминиканец, вслед за которым потрусил и Гонзага. Анаклето со своими волчьими ужимками замыкал процессию. Пройдя шагов десять, он многозначительно посмотрел через плечо. Тангейзер выдержал его взгляд, Анаклето отвернулся, и вся троица растворилась в сутолоке порта.