Он достаточно ясными и не лишенными известной образности штрихами набросал портрет своей знакомой.

— И что дальше? — спросил он, закончив составлять набросок.

— Да ничего, — мотнул я головой. — Она в самом деле очень импозантная женщина, если верить твоему описанию. Куда как привлекательней той кобылки, которой ты собирался привезти шампанское…

— Да ну ее! — поморщился Малек. — Я передумал. Пивом обойдется. Там этого пива еще два ящика. — Он в нерешительности крутанул ключи на пальце. — Хотя, конечно, если я вернусь пустым, она поднимет жуткий вой.

— А ты ей скажи, что все шампанское из сельпо вылакали местные селяне по случаю дня урожая.

— Хорошая мысль, — слабо улыбнулся он и включил зажигание.

Я проводил «опель» взглядом, дождавшись, пока он не приткнется на свое место у обочины. Малек вышел, повертел головой, широко раскинул руки в стороны и, приподнявшись на цыпочки, сладко потянулся, а у меня вдруг заныло в плече, и вслед за первым толчком смутной, рассеянной боли такой знакомый холодок потек по жилам быстро деревенеющего тела — слишком хорошо знакомый, и потому я, словно подрубленный под самый корень, рухнул на дно канавы и так застыл, потеряв дыхание, не шевелясь и сделавшись одной крови с надежно укрывающей меня сочной, жилистой крапивой, бритвенно режущих касаний которой ни на лице, ни на руках почему-то не ощущал — потому, наверное, что растительное начало вдруг опять мощно заявило о себе, когда со стороны одного из заброшенных участков, прячущихся за пьяным забором, раздался плотный хлопок, и в следующее мгновение голова Малька, взорвавшись багровым фонтанчиком на лбу, раскололась пополам.

Едва отгрохотал короткой ночной ливень, обвал которого я, к счастью, успел опередить, вернувшись домой после прогулки на дачу, поверх влажной ленты асфальта хлынул со стороны Ленинградки скользкий, масляно желтый свет фар, а вслед за ним во двор, шипя рассекающими потоки воды шинами, заплыл внушительных размеров автомобиль, развернулся и встал напротив стены. Через какое-то время к нему направился темный силуэт, в котором я опознал контуры Анжелиной плотненькой фигуры, она наклонилась к тёмному провалу открытого со стороны водителя окна, призывно помахала рукой, на свет фар, мощно давящий в стену, потянулись из темного подвального угла золотые рыбки, выстроились у стены, очень разные — высокие и так себе, полненькие и худые и в то же время поразительно одинаковые: в том, как они слепо щурились, оберегая глаза от слепящего света приподнятыми на уровень лица ладонями, в том, как зябко поеживались и неловко перетаптывались на месте под взглядом коротконогого, овальной формы человечка ниже среднего роста, неторопливо выбравшегося из машины и двинувшегося к стене.

Этот ловец золотых рыбок знал в своем деле толк.

Профессиональная повадка угадывалась уже в том, как он неспешно, по-наполеоновски заложив руки за спину, продефилировал вдоль строя, на мгновение задерживаясь против каждого из выставленных на продажу рекрутов, и, опустив голову, медленно восходящим взглядом оценивал кондиции и формы возможного приобретения; в том, как, закончив смотр почетного ночного караула, приступил к более тщательной дегустации продукта — начиная с левого фланга — и вдумчиво ощупал бюст крайней девочки, угловатого подростка с коротко стриженными светлыми волосами; пока все это происходило, она стояла, с коровьим безразличием свернув голову на сторону и очень выразительно, на типично американский манер, двигала челюстью, занятой массажем жевательной резинки. Второй девочке этот гурман сунул руку под юбку, погрел меж ее ног, а потом сделал какое-то плавное движение, на которое девочка откликнулась тем, что вздрогнула, на мгновение напрягшись и выгнув спину, а потом обреченно поникла, опустив плечи.

Наблюдение за маленьким невольничьим базаром не пробудило никаких мыслей, кроме одной: хорошо бы понадежней укрыть мотоцикл, а то мало ли кто шляется мимо нашего дома по ночам.

Когда я спустился во двор, сделка была уже завершена, воспаленные ядрышки габаритных огней удалялись в сторону Лениградки, а девочки цепочкой тянулись в сторону подвала.

— Неплохо выглядишь, тебе идет, — устало улыбнулась Анжела, имея в виду, наверное, отсутствие волос на голове и бороды. — Ты помолодел.

Она подняла лицо к небу и умолкла, должно быть пролистывая в уме скорбные страницы той писанной водкой, кровью, любовным потом и брызгами семени книги, какую она открыла десять лет назад, когда волна нищеты подхватила ее в бедной Молдавии и выплеснула в нашу реку, в темных ночных водах которой стыли витринные огни роскошных бутиков и дорогих кабаков, рассекаемые форштевнями мощных пирог марки «мерседес», «опель», «ниссан» или на худой конец «Жигули», ловцы золотых рыбок уводили ее, купленную за полсотни долларов, в своих садках к диким своим первобытным пещерам, обжитым такими же, как они, неандертальцами, к ритуальным кострам, к шаманским завываниям Modern Talking, чтобы утром, обглодав до костей, выкинуть ее скелетный остов на прохладный речной песок, и бог же ее знает, как ей удавалось нарастить потом на тех костях новое мясо и оживить жилы толчками прохладной — как у всякой профессионалки — рыбьей крови. Так или иначе, она сама теперь держит садок с золотыми рыбками в тихой заводи нашего двора.

— Не спится?

— Да. Эта ночь полна романтики, — кивнул я, припомнив, как рука клиента юркнула одной из золотых рыбок под юбку. — Но меня сейчас одолевают сугубо прозаические мысли. — Кивком я указал на свой «Урал». — Этой пироге надо бы где-то пришвартоваться. Может, у тебя в подвале?

— Давай, почему нет.

В подвал от уровня тротуара катилась параллельно лестнице пологая заасфальтированная горка — наподобие тех, что иногда устраиваются в подземных переходах, чтобы молодые мамаши могли катить по ним коляски. Не знаю, зачем она понадобилась дворникам, но пришлась очень кстати.

Заведя «Урал» в сухой бетонный док, я поставил его у стены и огляделся. Подвал был тускло освещен голой лампочкой под низко нависающим потолком, ее ленивый снотворный свет мягко ложился на девочек, сидящих на корточках у бетонной стены, придавая их лицам какой-то желтоватый, типично покойницкий оттенок. Присесть тут было негде. Должно быть, эти дети подземелья вот так и сидят тут ночь напролет, как курицы на насесте. На меня они смотрели тускло и сонно, явно не чуя во мне клиента.

— Хочешь? — спросила за спиной Анжела, не вдаваясь в подробности относительно предмета хотения. — Выбирай.

— Спасибо, в другой раз. — Я направился к выходу, но, вдруг спиной почувствовав почти ощутимое давление чьего-то взгляда, споткнулся на ровном месте и обернулся.

Это была светловолосая хрупкая бледнолицая девочка, в невзрачной внешности и скомканной позе которой сквозило какое-то близкое мне по духу растительное начало: она явно тоже относилась к миру флоры, однако родовую ее принадлежность определить все не удавалось — потому, наверное, что взгляд ее неправдоподобно голубых глаз был настолько ясен, прозрачен и интонационно красноречив, словно у поверхности его струился монотонный молитвенный текст и испарялся немыми шепотами с бледных и удивительно подвижных губ.

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга.

— Вася, на выход, — тихо скомандовала Анжела, и девочка вспорхнула со своего насеста, выпрямилась, сделала шаг вперед.

— Вася? — спросил я.

— Василиса, — пояснила Анжела. — Она у нас новенькая. Только что прибыла из Волгограда. Есть такой город на реке, знаешь? — Она вздохнула. — Обычная история.

— То есть?

— Ну что… Живешь ты в своей провинции, потом симпатичный твой школьный приятель говорит, что может устроить тебя в Москве на хорошую работу — сидеть в офисе и долбить по клавишам компьютера. И ты соглашаешься. Вы грузитесь в поезд, едете, потом сходите на перроне Казанского вокзала, а твой приятель прямиком двигает ко мне. И я даю ему сто долларов.