Ваша светлость, полагаю, уличит меня в стремлении писать красиво: льщу себя надеждой, что попытка моя не так уж неудачна. Впрочем, пока я наблюдал эту сцену, главной моей мыслью было, что Колли — живое доказательство Аристотелева афоризма. В конце концов, человек от природы принадлежит к определенному званию, даже когда поднимается над ним по оплошному капризу чьего-то покровительства. Этот порядок вы обнаружите в бесхитростных картинках, украшающих средневековые манускрипты, где цвет не имеет оттенков, а рисунок — перспективы. Осень там всегда будет представлена крестьянами, крепостными, жнущими на полях, и их лица под головными уборами изображены такими же скупыми и ломаными линиями, как физиономия Колли. Глаза у него были потуплены от застенчивости и, возможно, воспоминаний. Уголки губ приподняты — тут явно действует чувство триумфа и гордость собой. В остальной части лица обильно проступает кость. Что и говорить, его школой скорее всего было открытое поле, где мальчишкой он собирал камни и распугивал птиц, а университетом — плуг. А потом тропическое солнце изрезало его черты неровными линиями, покрыло загаром, и они обрели цельность и то единое, смиренное выражение, которое их все одушевило.

Ох, кажется, я опять пошел писать красиво? Но я все еще дико взволнован и возмущен. Он знает, что я человек с весом. И иногда было трудно различить, к кому он адресуется: к Эдмунду Тальботу или к Всемогущему. И в своей театральности он не уступал мисс Брокльбанк. Только привычка с почтением относиться к священническому сану удерживала во мне приступ возмущенного смеха. Среди респектабельных переселенцев была и та бедняжка с землистым лицом; крепкие руки принесли ее в салон и усадили позади нас. У нее, как мне сказали, во время первого нашего шторма произошли преждевременные роды, и сейчас ее ужасная бледность по контрасту оттеняла накрашенные щеки красотки Брокльбанк. Глумлением над благопристойным и уважительным вниманием ее спутников были эти два существа, считающиеся людьми более высокого разбора, — одна вся размалеванная, изображающая благочестие, другой с молитвенником в руках, изображающий святость! Как только началось богослужение, начались и курьезнейшие фортели этого курьезного вечера. Я уже не говорю о звуке размеренных шагов над нашими головами на шканцах, где мистер Преттимен как можно громче демонстрировал свой антиклерикализм. Не стану останавливаться и на топоте и криках при смене вахты — все это, бесспорно, происходило по указанию капитана, или с его одобрения, или с его молчаливого согласия, со всей лихостью, на какую способна резвящаяся матросня. Нет, мне запомнился чуть покачивающийся салон, бедная больная и тот фарс, который разыгрывался у нее на глазах! Ибо едва мистер Колли узрел мисс Брокльбанк, как уже не мог отвести от нее глаз. Она, со своей стороны, войдя в роль — именно «роль», иначе не назовешь, — угощала нас сценой благочестия из заштатного спектакля в провинциальном турне. Глаза ее ни на секунду не отрывались от лица мистера Колли — разве только когда она вздымала их к небесам. Ее рот оставался все время полуоткрытым в молитвенном экстазе — разве только открывался и мгновенно закрывался для страстного «Аминь!». Был даже такой момент, когда фальшивые слова, произносимые в ходе проповеди мистером Колли, с последующим «Аминь!» мисс Брокльбанк обратили на себя особое внимание, так как их сопроводил разнесшийся по всему салону утробный звук, который исходил из нутра мистера Брокльбанка, и вся паства, словно школьники в классе, дружно захихикала.

Как ни пытался я мысленно отрешиться от этого спектакля, стыд и досада на себя за этот стыд не покидали меня. Правда, позднее я рассудил, что у меня была достаточно разумная причина для недовольства и что мои чувства оказались мудрее моего разума. Ибо, повторяю, с нами была группа простых людей. Возможно, они пришли в кормовую часть судна в том же расположении духа, в каком к Вам заявляются иные посетители, провозглашающие, что желают полюбоваться на Ваши полотна Каналетто,[15] а на самом деле любопытствуют подглядеть, если удастся, как живет высшая знать. Однако, сдается мне, наши гости пришли, вероятнее всего, из простого желания помолиться. Не сомневаюсь, что у бедняжки с болезненно-бледным лицом не было иной цели, как найти в религии утоления печали. И кто посмеет, при всей иллюзорности сего утешения, отказать в нем беспомощной страдалице? Право же, вполне возможно, что дешевый спектакль, разыгранный проповедником и его накрашенной Магдалиной, не встанет между страждущей душой и воображаемым предметом ее молитв. А как насчет тех честных малых, которые ей помогали? Их все это могло ранить в самые чувствительные области — внушенные с детства верность долгу и подчинение старшим по возрасту и званию.

А капитан Андерсон и впрямь не выносит религии. И его отношение к ней сказалось на экипаже. Он, говорят, не давал никаких распоряжений, но знал, как «почтить» тех офицеров, которые не разделяют его маниакального каприза. Только двое — мистер Саммерс да долговязый армейский офицер — присутствовали в салоне. Ну, а почему я там был, Вам известно. Не желаю потакать деспотизму!

Наш духовный отец благополучно отслужил уже большую часть, прежде чем я сделал главное открытие в моем, так сказать, диагнозе создавшегося положения. Поначалу, когда я впервые увидел, насколько накрашенная физиономия разудалой актерки привлекла глаз преподобного джентльмена, я решил, что он испытывает отвращение, смешанное, возможно, с тем невольным возбуждением, тем ощущением жара — вернее, похоти, — которое вид явной распутницы вызывает в теле — не в душе — мужчины самим фактом афиширования доступности. Но вскоре я убедился, что дело не в этом. Просто мистер Колли ни разу в жизни не бывал в театре. До чего же он в своем развитии еще дойдет в той, вероятно, отдаленной епархии — от театра до maison d'occasion?[16] Библия поведала ему о накрашенных женщинах и о том, что они прямиком шагают в ад, но не дала ему совета, как опознать такую особу при свечном свете. Он принимал ее за то, чем ее игра представлялась ему! Их связывала единая цепь — дешевых ужимок! В какой-то момент своей проповеди, употребив слово «джентльмены», он вдруг обернулся к ней и с кокетливой живостью воскликнул: «Или дамы, мадам, пусть даже самые красивые!» — и лишь затем вернулся к своей теме. Я положительно услышал шиканье из-под шляпки мисс Грэнхем, а Саммерс, дернувшись, положил ногу на ногу, но тут же ее снял.

Наконец действо закончилось, и я вернулся в свою конуру, где сделал эту запись, чувствуя себя, должен с сожалением признаться, как-то не в себе, хотя качки почти нет. И то, что я написал, звучит кисло, и сам я кислый. Вот так обстоят дела.

По-моему, сегодня — семнадцатый. Не имеет значения. Я снова болен — колики. Ох, Нельсон, Нельсон, поведай, как ты ухитрился прожить такую долгую жизнь и умереть не в конвульсиях от тошнотворных приступов, а от куда менее болезненной пули врага?

Я на ногах и немного похаживаю; бледный, ветром шатает, но дело идет на поправку. Кажется, я все же доберусь живым до места нашего назначения!

Это я написал вчера. Мои записи становятся краткими, как иные главки Стерна! Однако с одним забавным казусом я должен Вашу светлость ознакомить. В разгар моих мучений, как раз перед тем, как изрядная порция Виллерова зелья начала оказывать на меня свое действие, в дверь моей клетушки робко постучали.

— Кто там? — крикнул я.

— Это я, мистер Тальбот, сэр, — пропищал слабый голос. — Колли, сэр. Помните? Преподобный мистер Колли. Чем могу служить, сэр?

По какому-то счастливому взлету вдохновения, а отнюдь не ума, я нашелся с ответом, который уберег меня от его посещения.

— Не надо, мистер Колли, прошу вас, не надо… — жестокий спазм в кишечнике заставил меня прерваться. — Я творю молитву, — закончил я мгновенье спустя.