Он указывал на палубу. Я повернулся.
Не задумывались ли когда-нибудь Ваша светлость над странностью одного нашего обычая, когда вхождение в ученое братство отмечается навешиванием на шею средневекового капюшона и нашлепыванием на голову лотка штукатурщика? (Почему бы канцлеру не приказать нести перед собой серебряный лоток? Впрочем, я отвлекаюсь.) Так вот. Внизу, у входа по левому борту, появились две фигуры. И теперь они двигались через палубу к входу у правого борта. Возможно, потому, что в этот момент раздались удары судового колокола и саркастическое, без сомнения, «Все в порядке!», мне почудилось, что это шествуют фигуры из каких-то фантастических башенных часов. На первой фигуре красовался черный, с меховой оторочкой, капюшон, не откинутый на спину, а наброшенный на голову, как на рисунках в старинных рукописях времен Чосера. Капюшон охватывал лицо, придерживаемый у подбородка рукой, — таким манером, полагаю, дамы носят палантин. Другую руку сей субъект упер в бок и так, подбоченясь, пересекал палубу преувеличенно мелкими шажками, явно пародируя женскую походку. На второй фигуре — кроме парусиновой робы, какую обыкновенно носят матросы, — была академическая шапочка (штукатурный лоток) весьма поношенного вида. Этот молодчик как бы преследовал первого. И как только оба скрылись в кубрике, раздался новый взрыв смеха, а за ним бурные аплодисменты.
Осмелюсь высказать то, что, по своей неуловимости, возможно, будет оценено Вашей светлостью словами «все мы задним умом крепки». Это представление предназначалось не только для тех, кто обитал в кубрике. Оно было нацелено на корму, то есть на нас! Не случалось ли Вашей светлости видеть, как актер читает монолог на публику — на партер и особенно на галерку или даже на ее определенные ряды. Эти два субъекта, продефилировавшие перед нами, выдали свое изображение человеческой слабости и глупости корме, где собрались люди выше их по благородству, чинам и званиям! Если Ваша светлость представляет себе, с какой скоростью скандальное происшествие получает огласку на корабле, Вы ни на секунду не усомнитесь в том, что новость о происходящем на баке немедленно — нет, молниеносно — облетела весь корабль. Экипаж, люди, матросы — они замыслили что-то свое! Среди них начиналось волнение! Мы были едины, полагаю, в понимании той угрозы общественному порядку, которая в любой момент могла возникнуть среди матросов и переселенцев! На баке с полной свободой возилась и ерничала матросня. И виною тому были мистер Колли и капитан Андерсон — один тем, что дал повод для ерничания, другой тем, что его допустил. В течение целого поколения (при том, что слава сопутствовала нашему успешному оружию) у цивилизованного мира была веская причина сожалеть о результатах распущенности галльской расы. Она, думается мне, вряд ли оправится. С чувством негодования я стал спускаться с мостика, ограничившись общим поклоном. На шканцах, разговаривая с мисс Грэнхем, стоял мистер Преттимен. Вот кто вполне мог бы воочию удостовериться, подумал я, какие плоды дает та свобода, за которую он ратует! Капитан Андерсон уже покинул мостик, оставив на нем Саммерса, который по-прежнему, с напряженным лицом, внимательно смотрел вперед, словно ожидая появления неприятеля, или Левиафана, или морского змея. Я уже собрался было спуститься на шкафут, когда из нашего коридора выплыл мистер Камбершам; я решил, не порасспросить ли его о том, что происходит, и задержался, а пока я размышлял, из полубака пулей вылетел юный Томми Тейлор и помчался бегом на корму. Камбершам тотчас его сгреб:
— Извольте вести себя приличнее на палубе, молодой человек!
— Сэр… мне необходимо доложить старшему офицеру, сэр. Чистая правда, сэр, разрази меня Бог!
— Опять божишься, шалопай!
— Это все из-за этого пастора, сэр, я же вам говорил!
— Он вам не пастор, а мистер Колли, и нечего содом устраивать из-за писка какого-то недоноска!
— Я не вру, сэр, не вру! Мистер Колли там, в кубрике, напился в стельку!
— Ступайте вниз, сэр, или я накажу вас — отправлю на топ-мачты!
Мистера Тейлора как ветром сдуло. Велико же было мое удивление, когда я узнал, что преподобный Колли находился в кубрике все то время, в течение которого из него доносились разнообразные звуки, — находился, когда матросня ломала там комедию, а две фигуры с башенных часов кривлялись на палубе нам в назидание. Я уже отбросил мысль возвратиться к себе в каюту. Шканцы и мостик наполнились народом. Кто побойчее — взобрался на ванты бизани, а ниже, на шкафуте — в партере, если перевести на язык театра, — зрителей собралось еще больше. Самое забавное, что толпившиеся вокруг меня на шканцах дамы, не менее, чем мужчины, пребывали — или делали вид — в состоянии радостного негодования. Они, казалось, были бы рады услышать, что это все не так… очень, очень желали бы услышать… и несказанно жаль, если это так… они ни за что на свете не хотели, чтобы такое и впрямь случилось… а если уж вопреки вероятному — нет, при полной невозможности — это все-таки так, то никогда, никогда, никогда… Только мисс Грэнхем с каменным лицом спустилась со шканцев и, повернувшись, исчезла в коридоре. Мистер Преттимен со своим мушкетоном глазел то на нее, то на бак, то снова на нее. Пример этой суровой пары не возымел действия на остальных; шканцы полнились шепотом и плохо скрываемым возбуждением, более уместным в туалетной комнате светского собрания, нежели на палубе военного корабля. Стоя ниже меня, мистер Брокльбанк тяжело опирался на трость, а с обеих сторон его дамы склоняли к нему свои шляпки. Рядом, храня молчание, застыл мистер Камбершам. Наконец в какой-то момент, пока длилось напряженное ожидание, на палубе воцарилось всеобщее молчание, и даже слабые звуки — шум волны, ударяющей в обшивку корабля, мягкий шелест ветра, перебирающего такелаж, — стали отчетливо слышны. И в этой тишине мои уши — наши уши — уловили далекий, словно порожденный ею, звук человеческого голоса. Он пел. Мы сразу узнали этот голос — не иначе как пел мистер Колли. Он пел, и его голос был таким же тощим, как вся его фигура. Мотив и слова оказались достаточно известны. Эту песенку можно было услышать и в пивном заведении, и в гостиной. Не могу сказать, где Колли ее подхватил.
— Где ты бродишь день-деньской, Билли-бой?
Последовало недолгое молчание, после чего он затянул другую песню, мне не знакомую. Слова, должно быть, были скабрезными, что-то сельское пожалуй, потому что кубрик поддержал их дружным ржанием. Крестьянин, рожденный собирать с поля камни и отпугивать птиц, он, надо полагать, перенял сей сюжетец от работников, отдыхавших в полдень под изгородью.
Мысленно пробегая эту сцену, я затрудняюсь сказать, на чем основывалось охватившее нас тогда предчувствие, что вся эта вакханалия завершится какой-нибудь непотребной выходкой Колли. Меня уже и раньше крайне раздражило кривляние двух матросов на палубе: ни формы, ни размеров происходящей драмы оно нам никак не раскрывало. Тем не менее я, как и все, продолжал ждать. Ваша светлость может с полным основанием спросить: «Неужели вам никогда прежде не приходилось слышать о пьяных священниках?» Могу ответить только, что слышать — по крайней мере об одном — я слышал, но видеть до сей поры не довелось — ни одного. И вообще, на все свое время и место.
Пение прекратилось. И снова смех, аплодисменты, сопровождаемые громкими выкриками и издевками. Прошло еще немного времени; казалось, что нас со всей историей попросту обманули, и это вряд ли стоило спускать, учитывая, сколько мы заплатили болезнью, опасностью и скукой за наши места. И как раз в этот критический момент из своей каюты на мостик поднялся капитан Андерсон и, заняв положенное ему место у переднего поручня, оглядел сцену и зрителей. Лицо у него было столь же суровым, как у мисс Грэнхем. Он в резком тоне заговорил с мистером Деверелем, который как раз нес вахту, сообщив ему (голосом, который, казалось, относил сообщаемый факт на счет упущения со стороны мистера Девереля), что пастор все еще там. Затем капитан прошелся раз-другой туда и обратно по своей половине мостика, вернулся к поручню и, застыв у него, обратился к мистеру Деверелю уже дружелюбнее:
