Наконец я пробудился от моей затяжной апатии. И теперь я усматриваю по меньшей мере одну из возможных причин, объясняющую то безразличие, с каким здесь ко мне относятся. Я до сих пор не представился нашему капитану, и, весьма вероятно, это было расценено как непростительная дерзость и пренебрежение к его особе. Я самым решительным образом настроен исправить это недоразумение, и как можно скорее. Я обращусь к нему напрямую и выражу ему мое искреннее сожаление в связи с тем, что по причине моего недомогания корабль остался без воскресной службы, ибо судового капеллана на борту нет. Я должен, а значит, могу выкинуть из головы мелочное подозрение, будто здесь я не встретил со стороны офицеров приличествующего моему сану обхождения. Не может того быть, чтобы наши Бесстрашные Защитники Отечества были неблагочестивы! Пойду сейчас пройдусь по палубе, дабы собраться с духом и настроить себя подобающим образом перед визитом к капитану. Ты ведь помнишь, как я всегда робею, когда вынужден обратиться к тому, кто олицетворяет власть! Хоть ты мне посочувствуешь!

Опять выходил подышать воздухом на палубу и вновь вступил в разговор с нашим парусником. Он стоял у левого борта и с Присущим ему сосредоточенным видом вглядывался в горизонт, вернее, туда, где горизонту полагается быть.

— Доброе утро, мистер Смайлс! Вот было бы славно, ежели бы туман рассеялся!

Он улыбнулся мне все с тем же загадочным и отсутствующим выражением.

— Постараемся это дело уладить, сэр.

Он ловко поддел меня, и я от души рассмеялся. Его веселое расположение духа окончательно приободрило меня. С намерением изгнать из себя без остатка неуютные чувства и мысли, связанные со странностью всего, что меня окружает, я тоже подошел к борту и, опершись на перила (фальшборт, если употребить точное название), поглядел вниз — туда, где, пониже задраенных орудийных портов, округло выступал крутой, обшитый деревом бок нашего гигантского судна. Его тихий ход оставлял едва заметную рябь на поверхности моря, которое я сейчас вознамерился изучить с холодной, так сказать, рассудительностью. Что до угнетавшего меня ощущения его непомерной глубины — да откуда мне знать, какова тут глубина? Мало ли видел я мельничных запруд и речных излучин, где глубина казалась ничуть не меньше! Даже там, где водная гладь вспарывалась брюхом корабля, она оставалась монолитной и непроницаемой, свежая борозда сама собою смыкалась на этом бескрайнем поле «нетронутого плугом океана», как выразился древний поэт Гомер. Однако я тут же вновь был озадачен, хотя на сей раз это было недоумение иного свойства — неведомое великому поэту! (Ты, должно быть, слыхала, что, по преданию, Гомер был слеп.) Как же так получается, спрашивал я себя, что вода плюс вода дает в итоге полную непроницаемость? Какую преграду выдвигает на пути нашего зрения бесцветность вкупе с прозрачностью? Разве не видим мы совершенно ясно, глядя через стекло, алмаз, хрусталь? Разве не видим мы солнце и луну и другие, менее яркие светила, под коими разумею звезды, глядя на них сквозь бесконечные слои нависающей над нами атмосферы? Здесь же все то, что ночью было черным с блестками, а потом, под странными, стремительно несущимися грозовыми тучами, сплошь серым, теперь мало-помалу стало синим и зеленым под влиянием солнца, наконец-то пробившегося сквозь пары тумана!

Отчего же меня, служителя церкви, посвятившего себя Богу и в то же время не понаслышке знакомого со смелыми, хоть и впадавшими в заблуждение выдающимися умами как века нынешнего, так и минувшего, — отчего же, спрашивается, меня так глубоко интересует, так волнует и будоражит материальная сущность мира, нашего земного шара? Отправляющиеся на кораблях в море!..[44] И каждый раз, обращаясь в думах своих к милой отчизне, я не просто устремляю взор за горизонт (фигурально выражаясь, разумеется), но пытаюсь прикинуть, сколько воды и суши, сколько тверди земной пролегло между нами, и сквозь все это должен был бы пробиться мой взгляд, чтобы достать до тебя и нашей — да, позволь мне говорить нашей — деревни! Нужно будет расспросить мистера Смайлса — кому, как не ему, знать толк в углах и прочей математике, — дабы произвести все необходимые расчеты и достоверно установить, на сколько именно градусов ниже горизонта надобно запустить взор, если глядеть отсюда. То-то чудно будет в Антиподии, просто уму непостижимо, взглянуть эдак сверху вниз (расстояние, поди, невелико) на пряжки собственных башмаков и вдруг представить себе, что ты… прости великодушно, опять я предаюсь пустым фантазиям! Но все же вообрази — даже звезды будут там другие, незнакомые, и луна опрокинется вниз головой!

Ну, полно, хватит фантазий! Сейчас же пойду и представлюсь капитану. Как знать, может, мне выпадет случай позабавить его игрой моего праздного воображения, о коей ты теперь уже частично осведомлена.

–

Свидание с капитаном Андерсоном состоялось, и я изложу тебе только голые факты, если достанет сил. Пальцы онемели и едва удерживают перо. Да ты сама догадаешься об этом по почерку.

Так вот, одевшись с большей, супротив обычной, тщательностью, я вышел из своей каюты и поднялся по лестнице на самую верхнюю палубу, где обыкновенно находится капитан. В передней части этой палубы, как бы на нижней ее площадке, установлены рулевое колесо и компас. Как раз к компасу и было приковано внимание капитана Андерсона и старшего офицера, мистера Саммерса. Я понял, что момент неподходящий, и решил обождать. Наконец, когда они завершили разговор и капитан направился прочь к заднему борту судна, я проследовал за ним, рассудив, что мне подворачивается удобный случай. Но, едва дойдя до борта, он развернулся и пошел обратно. Поскольку я следовал за ним почти по пятам, мне пришлось отскочить в сторону с резвостью, вряд ли подобающей достоинству моего сана, и любой, кто мог видеть это, должен был бы прийти в сильнейшее смущение. Не успел я еще толком утвердиться на ногах, как он рявкнул на меня так, будто это я, а не он был повинен в этом недоразумении. Я попытался было ему представиться, но он оборвал меня, буркнув что-то маловразумительное. Вслед за тем он сказал, не дав себе труда соблюсти хотя бы видимость благоприличия:

— Пассажирам запрещается без разрешения появляться на мостике. Я не привык, чтобы посторонние путались у меня под ногами, сэр. А теперь, будьте любезны, вперед и вниз, и выше юта чтоб ноги вашей не было!

— Юта, капитан?..

Тем временем меня уже силком тащили в сторону. Какой-то юный джентльмен оттеснял меня к рулевому колесу, откуда он затем препроводил меня — да я и не сопротивлялся — к противоположной стороне корабля, относительно той, где находился капитан Андерсон. Одновременно он шипел — положительно шипел! — мне что-то прямо в ухо. Оказывается, та сторона палубы, уж не знаю, как она называется, — та, откуда дует ветер, — всецело принадлежит капитану. И следовательно, я допустил промах, хотя и не понимал, в чем моя вина — разве только в неведении, вполне естественном для того, кто прежде никогда не плавал по морям. И все же я серьезно подозреваю, что грубость капитана в отношении меня объясняется чем-то еще. Но чем? Может быть, сектантством? Если так, то мне, смиренному слуге Англиканской церкви, столь щедро принимающей грешников в свои милосердные объятия, — мне остается только сожалеть о столь упорном стремлении сеять рознь и распри! А ежели причина не в сектантстве, но в высокомерии, основанном на преимуществах его положения, тогда вся эта ситуация представляется мне не менее серьезной — или, правильнее сказать, почти такой же серьезной! Я лицо духовного звания, которому в Антиподии будет отведено пусть скромное, но почтенное место. И у капитана не больше оснований обращаться со мной свысока — точнее, оснований у него куда меньше, — чем у каноников из Монастыря или же у тех клириков, с коими я дважды сиживал за одним столом у его преосвященства! Вот почему я принял решение, что мне надобно почаще вылезать из своей скорлупы, причем в соответствующем облачении, дабы сей джентльмен, да и все пассажиры судна прониклись почтением если не ко мне, то к моей сутане. Думается, я вполне могу рассчитывать на некоторую поддержку со стороны благородного молодого джентльмена, мистера Тальбота, а также мисс Брокльбанк и мисс Грэнхем… Однако для меня теперь очевидно, что я должен вновь пойти к капитану, принести ему мои искренние извинения за непредумышленное вторжение на его персональную территорию и после того поставить вопрос о воскресном богослужении. Я буду просить его разрешения привести к причастию благородных господ — и, конечно же, простых людей, матросов, если они того пожелают. Боюсь только, серьезных улучшений в общем состоянии дел на борту сего судна ожидать, увы, не приходится. Чего стоит, например, изо дня в день повторяющаяся церемония, о которой я наслышан и которой желал бы отныне воспрепятствовать — ибо тебе известно, с какой отеческой строгостью его преосвященство порицает пьянство среди людей низкого звания! Матросам что ни день выносят крепкое вино! Вот еще один довод в пользу богослужений — благодаря им появится возможность во всеуслышанье заклеймить это зло. Для начала пойду сейчас к капитану, а там буду трудиться в меру своих сил во имя смягчения нравов. Вода камень точит! Поистине мне нужно быть всем для всех.