Ангелина встряхнулась. Мечты и прежде, случалось, заводили ее слишком далеко. Ну судьба рассудит, суждено ли им стать явью. А пока осталось исполнить последний долг этого вечера: зайти в мастерские, где уже стихла суматоха, и все рассказать Меркурию и Дружинину.

Она не знала и не могла знать, конечно, что, воротись сейчас домой, вся жизнь ее – и не только ее, но и Никиты, и Меркурия, еще десятков, даже сотен людей! – сложилась бы совсем иначе. Но никому не дано предвидеть судьбу свою, а к счастью, к несчастью ли – одному богу известно.

В мастерские Дружинина пускали по паролю, но Ангелина его не знала. Поэтому она просто пошла вдоль забора, осторожно ведя по нему ладонью, рискуя занозить руку, но твердо зная: нет на Руси такого забора, в котором не отыскалась бы сломанная доска!

Идти, однако, пришлось долго. Ночь шептала, вздыхала, шуршала… Ангелина не раз и не два вздрагивала от причудившихся совсем близко шагов, но стоило остановиться ей – стихали и шаги: это, верно, было всего лишь эхо ее собственных. Мерещилось ей и чье-то запаленное, тяжелое дыхание, но оглядывалась – ни души! Она изрядно удалилась от ворот и уже подумала, что этот забор – исключение из российских правил, как вдруг ладонь ее нащупала изрядную щель. Ангелина с облегчением перевела дух, убедившись, что щель пусть невелика, но ей как раз по стати. Хороша б она была, застрянь меж досок! Не покличешь ведь на помощь Меркурия! А кстати, не мешало бы подумать, прежде чем лезть за забор: как она сыщет своего знакомца? Она осторожно сунула голову в щель, озираясь, – да и ахнула так, что сердце чуть не выскочило из груди, а из глаз искры посыпались: кто-то пребольно вцепился ей в волосы. Ангелина взвыла в голос; руки, немилосердно схватившие ее, чуть ослабили хватку, раздался изумленный вскрик:

– Девка! Ей-пра, девка! – А потом те же руки подтащили ее к фонарю, привешенному на шест, и Ангелина, с трудом разлепив склеенные слезами глаза, увидела совсем близко крупную, конопатую физиономию, имевшую выражение самое ошарашенное. Впрочем, службу свою обладатель сей физиономии все же знал: не выпуская Ангелининой косы, свистнул в два пальца, и в то же мгновение невдалеке раздался топот бегущих ног, и тьма выпустила в световое пятно две бегущие фигуры, в которых Ангелина с восторгом узнала капитана Дружинина и Меркурия. Но если первый при виде Ангелины и вцепившегося ей в косы солдата замер как соляной столб, то второй действовал решительнее: вмиг Ангелина была вырвана из немилостивых лап, а стражник повис над землей, воздетый Меркурием за шкирку. Разъяренный бывший инок уже готовился двинуть со всего плеча в зажмуренную физиономию перепуганного сторожа, но тут Дружинин опамятовался и сделал что-то такое – Ангелина даже не заметила его движения, – от чего Меркурий отлетел в одну сторону, а полузадохшийся солдат – в другую.

– Вольно, Ковалев! Я полагал, ты заснешь на посту, а тут гляди что приключилось: мало спалось да много виделось! – проговорил Дружинин сдавленным голосом, и не будь Ангелина так перепугана, она поклялась бы, что суровый, сухой капитан с трудом сдерживает смех. – Но теперь мы уж тут сами как-нибудь…

Солдат поспешно отступил в темноту, и Дружинин, грозно нахмурясь, воззрился на Ангелину. Однако не сдержался и разразился хохотом:

– Простите великодушно, сударыня, но… какими судьбами?

Ангелине больше всего на свете хотелось бы сейчас повернуться к наглецу спиной и с достоинством удалиться, но сквозь щель в заборе можно было только с трудом протискиваться, а в сем достойного было мало, к тому же подскочил Меркурий с выражением такой заботы, такого дружелюбия, такой радости от того, что видит наконец вновь Ангелину Дмитриевну, что она позабыла обиду и вспомнила, зачем сюда явилась. Однако стоило ей рот раскрыть, как поодаль затрезвонил колокольчик, послышались взволнованные голоса, потом скрип ворот.

– Еще кто-то! Ну и ночка выдалась! – воскликнул Дружинин.

Меркурий быстро шагнул вперед, заслоняя собой Ангелину. Впрочем, дай ей волю, она бы сейчас не только за его спину спряталась, а пожелала бы вовсе исчезнуть, ибо в сопровождении часовых к ней приближался не кто иной, как долговязый, вихрастый мастеровой… в миру, так сказать, Никита Аргамаков.

– Ну что? – взволнованно спросил Дружинин, подавшись к нему. – Повязали разбойников?

– Да нет, черти бы их драли! – горячим, злым голосом ответил Никита, вытирая со лба кровь и пот. – Ушли. Ушли, проклятые!

– Что?! – не то взвыл, не то зашипел, не то заклекотал возмущенный капитан. – Да вы понимаете, сударь, что вы…

– А подите вы, сударь! – досадливо отмахнулся Никита. – Нечего на меня наскакивать! Вы лучше на Массария наскакивайте! Да-да, на Массария Франца Осиповича, на его ямы, кругом вырытые, на его кур, которым несть числа, на его псарню проклятущую! Заняться бы этим собачником!

– Что?! – львом заревел Дружинин. – Что вы несете, Аргамаков?!

На первый слух, понятное дело, Никита нес сущую околесицу, но коренному нижегородцу в его словах все было ясно как белый день, а потому Ангелина поспешила заступиться за своего милого перед разъяренным капитаном и, выскочив из-за спины Меркурия, воскликнула:

– Да это же Массариевы клады! – и осеклась, ибо на редкость диковинно ей показалось, что она заговорила как бы враз двумя голосами: и своим, сорвавшимся от волнения, и еще одним – тоже взволнованным, писклявым, – но мужским, вернее, юношеским.

Не тотчас до Ангелины дошло, что тот самый часовой, который ее задержал, Ковалев, тоже решил объяснить капитану, в чем дело. То и дело запинаясь, перебивая друг друга, они торопливо рассказывали, что Массарий прославился в Нижнем не только любовью к охоте с гончими, но и пристрастием травить загодя пойманную дичь по ночам, вслепую, доверяясь только нюху собачьему. Забава особенно привлекательна была тем, что происходила на весьма пересеченной местности, что тоже имело свое объяснение. Массарий вообще был в Нижнем прославлен своим мистицизмом и верой в вещие сны: как зеницу ока берег он фамильные часы-браслет, якобы приносящие смерть всякому их владельцу в момент остановки механизма. В сны и приметы он верил, как деревенская старуха, и однажды привиделось ему, что нашел он клад за околицей своей усадьбы. Немедля согнал он крестьян, и рыли они землю две недели, забыв про сбор урожая. С тех пор в Нижнем бытует поговорка: «Массарий землю роет, а мужик волком воет!»

– Ну а куры? Куры тут при чем? – безнадежным тоном спросил Дружинин, как бы не зная, то ли плакать, то ли смеяться над всей этой нелепицей, помешавшей поимке отъявленных злодеев.

И пришлось капитану выслушать еще одну нижегородскую притчу о том, что среди многочисленных пристрастий губернского стряпчего было и разведение кур. Начав с редкостных видов, потом он, однако, разводил цыплят уж без разбора породы. Подраставшие куры стаями заполняли его дворы, огороды, сады; иные делались ручными, перекочевывали нередко в комнаты, жили где попало, портили мебель и паркет, причиняя множество хлопот прислуге, а иные дичали, шастали близ усадьбы, на ночь мостились в кустах или же в тех сухих и уютных яминах, что остались после рытья кладов…

Рассказывали все это Ковалев и Ангелина наперебой, причем постепенно солдатик начал главенствовать; Ангелина же стушевалась и бочком-бочком двигалась от фонаря в тень, а Никита, глядевший на нее тяжелым взором, в котором не было ни проблеска признательности за своевременное заступничество, безотчетно подвигался за ней, не замечая, что Ковалев уже примолк и теперь вместе с Меркурием и капитаном Дружининым с величайшим любопытством следит за этими маневрами. И все трое громко ахнули, когда Никита, сделав стремительный бросок, цапнул Ангелину за руку и рванул к себе.

– Ты почему домой не пошла, как я велел? – спросил он тихо, но в голосе его слышались отдаленные раскаты грома, от чего Меркурий взвился, как подхлестнутый, и выкрикнул громким, звенящим голосом, забыв и чин, и звание, и время и повинуясь только приказанию ревнивого сердца: