Завтра? О господи, но наступит ли завтра?

Мысль о грядущем была столь ужасна, что Ангелина невольно застонала, и, словно громкое эхо, ей отозвался крик Меркурия:

– Капитан! Уводите корабль! Скорее! Ско…

Он не договорил, и Ангелину обожгла мгновенная мысль, что крик его мог быть не услышан, не понят… И тут почти тотчас же невдалеке послышались торопливые шаги, голос Никиты:

– Ангелина! Где ты?!

– Молчать! – прохрипел Моршан, и ледяное дуло уткнулось в горло Ангелины. – Молчать, стоять, не то – смерть!

Ангелина не увидела, но почувствовала, как Меркурий рванулся… потом резко, длинно просвистела сабля, и горячие капли обожгли руку Ангелины.

«Слезы?» – подумала она, но острый, пряный запах крови вдруг ударил в ноздри, тошнота подкатила к горлу… и никогда, даже впоследствии, не могла Ангелина распознать наверняка, явью или кошмаром помраченного рассудка было то, что она увидела в следующее мгновение.

…Из густой тени забора выкатился какой-то круглый предмет… тускло блеснули остекленевшие глаза и оскаленные в предсмертном крике зубы, а потом, потом, о господи… обезглавленный Меркурий рванулся на яркий лунный свет, воздев руки, словно взывая о помощи, сделал три неверных шага… и упал, успев и мертвый предупредить об опасности товарищей.

Ангелина еще успела услышать стук его тела, тяжело повалившегося на деревянные мостки, и этот гул слился в ее ушах с многоголосым криком ужаса, в котором ей слышался голос Никиты, голос Дружинина… Все замелькало в ее глазах, шар взмыл, заслоняя собою луну, наполняясь ослепительным белым сиянием… а потом земля и небо поменялись местами, и для Ангелины настала темная, беспросветная ночь долгого беспамятства.

– …Меркурий!

Анжель не знала, откуда взялось это имя, однако сейчас, наяву, ожил полузабытый призрак: человек с отрубленной головой выходит деревянной поступью на яркий лунный свет, взмахнув руками, выходит, словно предупреждая о чем-то, – и тяжело падает, а над ним – такое прежде не снилось Анжель, но сейчас она видела и это! – белый, лунный и светящийся, взмывал в сине-черные небеса воздушный шар.

Она зажмурилась на миг, затем повернулась к старой графине, которая побелела, казалось, еще больше, если такое вообще было возможно. Несколько мгновений Анжель пристально смотрела на нее, а потом вдруг выговорила непослушными губами еще одно почему-то знакомое имя:

– Мадам Жизель?..

И та отозвалась как эхо:

– Ангелина?..

И ее словно бы закружило-завертело в неистовом водовороте воспоминаний, и какое-то мгновение она ощущала в себе две разные жизни, две разные сущности – Анжель и Ангелину; они как бы стояли друг против друга, с ревнивым любопытством вглядываясь в лица, придирчиво выискивая малейшее сходство и различие, и каждая страстно убеждена была в том, что она, именно она – лучшая, истинная, единственная! Это было жуткое, раздирающее душу ощущение… Анжель прижала ладони к лицу, пытаясь вспомнить… и качнулась, едва не упала, когда в ее сознании Ангелина и Анжель вдруг кинулись друг к другу, словно век не видевшиеся сестры-близнецы… и она открыла глаза, с ужасом глядя на мир, воцарившийся вокруг нее по злой воле мадам Жизель и Фабьена.

Теперь она помнила все, что было с Ангелиной до того мгновения, как та лишилась сознания на задворках дружининских мастерских; теперь она помнила все, что происходило с Анжель с того мгновения, как она осознала себя беженкой и женою Фабьена. Она не помнила, не знала ответа лишь на один свой постоянный вопрос, и сейчас выкрикнула его в лживое, как эти румяна, изморщиненное лицо мадам Жизель:

– Почему?! Зачем вы это сделали?!

Ангелина боялась, что та отмолчится или опять наплетет какой-нибудь невнятицы, разгадывая которую запутаешься, как муха в паутине, но нет: черные, все еще яркие и выразительные глаза графини де Лоран… или д’Армонти?.. сверкнули такой торжествующей ненавистью, что Ангелина похолодела, поняла, что сейчас ей все откроется.

Обеих била дрожь: одну – от потрясения, другую – от ледяных тисков мокрой одежды, но мадам Жизель, казалось, забыла о ноябрьской стуже, о том, что промокла насквозь: ее согревала жажда мести.

– Будь моя воля, я сожгла бы тебя живьем на глазах у твоих безумных деда с бабкою! Впрочем, надеюсь, что они и так будто на раскаленной сковородке подскакивают, вспоминая о тебе! Ведь они получили письмо о том, что ты решила сбежать с Фабьеном, ибо влюблена в него и уверена, что на твой брак с соплеменником Наполеона согласия дано не будет.

– Я не писала никакого… – пролепетала Ангелина – и осеклась.

Так вот откуда началась липкая нить лжи, опутавшая ее, как будто коконом! При этом сама мысль о страстной любви к Фабьену показалась ей такой нелепой, что она лишь плечами пожала. И тут же заныло сердце от жалости к старому князю и княгине. Какой позор навалился на них в лихую годину войны! Сколько же они слез пролили, как настрадались! Ну ничего, скоро, скоро, совсем скоро Ангелина вернется и утешит их.

– Это придумал Фабьен, – со слезами на глазах выдохнула мадам Жизель. – Мой несчастный сын, он сгорал по тебе, он был одержим тобою, он истинно любил тебя, даже больную, даже безумную, даже ничего не соображающую, ибо ты была именно такой, когда Моршан принес тебя в наш дом.

– Мор-ша-ан… – с ненавистью прошипела Ангелина, и мадам Жизель выплюнула ехидный смешок:

– Ты и его вспомнила? И… комнату со стеклянной стеной?

– Вспомнила, – глухо проговорила Ангелина. – И вам припомню, мадам Жизель!

– Нет, – медленно покачала та растрепанной головою, и длинные черные пряди, словно змеи, засновали по ее плечам и груди. – Мое имя – графиня Гизелла д’Армонти.

– Ну хоть это правда! – кивнула Ангелина. – А сына вашего действительно звали Фабьен? Или это – тоже ложь?

Губы графини растянулись в лютой гримасе, даже клыки обнажились, словно у волчицы, готовой перервать жертве горло.

– Его звали так же, как отца: Сильвестр-Фабьен-Жозеф. Так же, как его отца! – Она сорвалась на крик. – О, это рок, это рок! Какая злая сила измыслила, чтобы мать погубила моего несчастного, обожаемого брата, а дочь – его сына? О небо, почему даешь надо мною такую власть этому проклятому роду?

Отчаяние графини д’Армонти было столь велико, что казалось наигранным.

– Ага! – радостно воскликнула Ангелина. – Я так и знала, что вы и сейчас лжете! Значит, Фабьен – вовсе не сын ваш, а племянник!

– Он сын мой и моего брата, – устало проговорила мадам Жизель, словно у нее вдруг разом кончились все силы. – С тех пор как нам было по пятнадцать лет, с тех пор как мы жили в родных венгерских горах, на прекрасном голубом Дунае, мы с Сильвестром страстно любили друг друга. Нас разлучили людские предрассудки, я вышла замуж за старого французского графа, но сына родила от того, кого любила. Мы вынуждены были таить свою страсть. Сильвестр был красив, как греческий бог… о, как он был красив! – Мадам Жизель мечтательно покачала головой, и глаза ее затуманились. – Женщины не давали ему проходу, да и он ни одной не пропускал. Я только смеялась, зная: он все равно вернется ко мне, обогащенный новым опытом, и мы вместе посмеемся над очередной обманутой дурочкой. И так было всегда – до тех пор, пока Сильвестр не встретил жену русского министра Марию Корф…

Ангелина кивнула. Она уже догадалась, о чем сейчас пойдет речь. Вот наконец и открывается завеса тайны, завеса многолетней ненависти!

– Она вскружила ему голову! – воскликнула графиня. – Она пленила его, приковала к себе цепями страсти… и хладнокровно использовала его, а сама мечтала об одном: завоевать любовь своего мужа, барона с ледяным сердцем! По ее наущению Сильвестр даже вызвал на дуэль Корфа. Он был воском в руках своей любовницы, ибо и впрямь любил ее, в то время как Мария топтала его, как ничтожный прах! Я знала: пока Мария равнодушна к Сильвестру, он не успокоится. Он всегда хотел только недостижимого. И я посоветовала ему убить Корфа, но так, чтобы никто не вздумал подозревать его. Все было устроено…