«Что ж, — кивнула леди Сэйн, — я не считаю, что быть христианином — это свойство английское (тем более, что сейчас ты не в Англии), но ведь у тебя есть душа, не так ли?»
Али не знал, какой дать ответ: по-видимому, его спрашивали о том, что таится у него внутри, помимо плоти, — о том, что было или быть могло его истинной сутью, им самим. «Наверное, да», — ответил он.
«Тогда ее можно спасти. — С этими словами леди Сэйн взяла с прикроватного столика книгу в черном переплете, которую любой из нас — живущих по сю сторону Средиземного моря — узнал бы немедленно. Леди протянула книгу Али — не для того, чтобы он ее взял, но только лицезрел: как многие из тех, кто глубоко чтит Книгу Книг, она верила, что благодать проистекает из нее, открыта она или нет, — возможно, даже легче и действенней, если закрыта. — Подойди ко мне, и мы будем читать вместе».
«Мадам, но я не умею читать».
«Так научись, — оборвала его леди, приподнимаясь в постели. — Нет спасения для того, кто не умеет читать и слушать».
«Спастись?» — переспросил Али, удивленный повтором слова, столь насыщенного значением — или даже значениями, многообразными и противоречивыми. Леди Сэйн положила ладонь на покрывало, указывая, где присесть на широкой постели, и, когда Али не без трепета устроился рядом, всмотрелась в него слезящимися глазами. «Я вижу, тебе нужен друг, — сказала она, — и мне тоже; давай же уговоримся поддерживать друг друга и защищать».
«Если вы так желаете», — со всей сердечностью отозвался Али. Он понятия не имел, как эта дама может его защитить — и чем он сможет ее отблагодарить — чего, вероятно, она и потребует; однако защитник ему и вправду был необходим, тем более что других не появлялось и не предвиделось — рассчитывать он мог единственно на свою душу, хотя и не отваживался всецело на нее полагаться. Произнося задушевное обещание, Али взял леди за руку — упитанную, как ощипанная перепелка, и столь же холодную — и пожалел мачеху, как никогда не пожалел бы себя. Вскоре леди Сэйн отослала его, пообещав, как только почувствует себя крепче, позвать его к себе снова.
Вот так Али попал в ученики к леди Сэйн, дабы усвоить смысл значков и символов, с какими впервые познакомился в обществе Округлого Наставника на борту военного Брига, что доставил его на берега Альбиона. Известие, что сын получил от супруги приглашение проводить с ней так много времени, восторга у лорда Сэйна не вызвало: он окинул Али пристальным взглядом сонной рептилии — однако не возразил ни словом — и вскоре покинул родное гнездо, если только это скромное, но дорогое сердцу именование применимо к Дому, в котором он проживал. Лорд провел там всего лишь месяц: прикармливал и дразнил обитателей своего Зверинца — днем предавался бешеной скачке по полям несчастных Арендаторов или вел споры с Управляющим — ночами же распивал рейнвейн и Кларет из собственного погреба, сшибая горлышки бутылок кочергой: усилия, связанные с вытаскиванием пробок, он почитал низменными, а вызов камердинера — трудом слишком обременительным. «Довольно!» — вскричал он однажды, велел готовить Карету своему звероподобному Кучеру, рослому словно патагонец (тот один мог справиться с отборной четверкой вороных), — и отправился на Юг к Злачным Местам и желанной компании.
Али каждое утро поднимался по ступеням, ведшим из древнего Аббатства, где главенствовал лорд Сэйн — даже в отсутствии, — к новейшему строению, где обитала леди Сэйн — она временами тоже пребывала не здесь, ибо ее мысли часто отвлекались от книг и листков, которые Али испещрял неуклюжими буквами, и устремлялись к минувшим дням, в мечты, либо к Небесам, куда ей желалось проложить путь для отпрыска своего супруга. Но порой, витая в краях столь отдаленных, воображение леди рисовало прямую противоположность Небесам, и она содрогалась при виде того, о чем не могла и словом обмолвиться, — и страшилась повести, которую не в силах была поведать. Когда встревоженный Али принимался расспрашивать, чем она так обеспокоена, леди Сэйн отвечала только: «О, быть проклятой и терпеть вечную муку!» — не поясняя, какие основания побудят Божественного Судию распорядиться подобным образом. Али, не расположенный задумываться над собственным посмертным уделом, хотя леди Сэйн настоятельно его к этому и призывала, все же гадал, печалясь, о причине страданий его кроткой наставницы.
Среди живых душ, населявших этот дворцовый Лимб, были горничные, пугливыми ланями бежавшие от Али (опыт научил их опасаться знаков внимания со стороны Владельца дома и всякого, кто заступал его место), Повар, судомойки и два-три угрюмых лакея — а также служанка леди, почти столь же неосязаемая, что и ее хозяйка. Али, не имевший понятия о том, как надлежит обращаться со слугами, вызывал в их сообществе тревогу тем, что молча просиживал на кухне и в подсобных помещениях — где научился многому такому, чему в школе пришлось бы разучиться, хотя и забыть было невозможно, — и невольно оскорблял слуг, не позволяя себе прислуживать, но справляясь своими силами. Куда счастливее чувствовал он себя вне дома, в одиночестве, с единственным своим спутником — черным ньюфаундлендом, которого сам выбрал из помета любимой суки отца. Пес казался частью самого Али — лучшей его частью: он всегда держался с юношей бок о бок — ходил, бегал, даже спал — и был неизменно предан всем своим стойким сердцем, беспричинно и безоговорочно. «Твой страж» — так называла леди Сэйн спутника своего сына, которого тот приводил к ней в спальню, и когда Али вполне уяснил себе значение этого слова, оно стало кличкой собаки, отвечающей ее природе. Вместе со Стражем Али исходил вдоль и поперек голые холмы и заново выросшие леса; нередко его видели вдали от Аббатства, где он, равнодушный к стихиям, бродил бездельно и — хотя бы на время, на час, на краткий счастливый Миг! — бездумно, ощущая только усталость в суставах да свежий воздух в груди; наконец ему чудилось, будто он вернулся к холмам Албании (шотландские, казалось Али, отличаются от тех только влажностью) и вновь следует за своими козами, своими сородичами, своей любимой.
Иман! Она не могла изгладиться из его сердца, но ее образ — ничем не затуманенный — не мог и перемениться, превратившись в живописный портрет: одно лишь настроение — один жест — или немногие движения — и голос звучал неизменно, однако и приглушенно, словно она уходила вдаль, не оборачиваясь. В Парке, неподалеку от Аббатства, стоял раздвоенный Вяз — два расщепленных ствола произросли из одного корня, но с каждым годом все более отдалялись. На двух воздетых ветвях Али острием меча, привезенного из отчего края, вырезал — буквами, принятыми в этой стране, — два имени, свое и Иман, единственно ему дорогое.
Лишь один домочадец проявил участие к Али, неизменно выказывая ему всяческое радушие. «Старина Джок», как все его именовали, был в оны дни ближайшим слугой «старого лэрда», отца леди Сэйн, и воистину являл собой — краснощекий, улыбчивый, с курчавыми волосами и вьющимися бакенбардами, тронутыми инеем, — дух прежних, светлых времен, и дома, куда более счастливого, чем нынешний. Дымок длинной трубки и касания заскорузлых ладоней напоминали Али о преклонных лет козопасе, его воспитавшем, и расположили его к старику. От Старины Джока Али научился изготовлять пули, чистить и содержать в готовности пистолеты и ружья, а когда настала для него пора покинуть Аббатство и расстаться с его духом-хранителем, он уже умел гасить свечу пистолетным выстрелом с сорока шагов. У камелька Старины Джока, забравшись на «сидульку» — шаткий табурет, Али слушал рассказы, восходившие к веку ковенантеров, а поскольку повторялись они неоднократно, перенял картавый шотландский говор, который все позднейшие старания так и не смогли вытравить. Из уст Старины Джока узнал он о своенравных лордах и благородных воителях: они, хотя и не связанные с ним кровным родством, вставали за спиной у наследника фамильного гнезда, подобно череде сыновей Банко в ведьмином зеркале.
«А другого наследника нет, — говорил Старина Джок. — И не будет никого, кроме тебя; на дом издавна пало проклятие, будет он пуст — и никто тут не родится».
